Гдламини нахмурилась.
— Когда родитель мой, Дъямбъ'я г'гe Нхузи, задумал принести людям дгаа покой, он начал с малого. Сильному племени дгавили послал ветвь мира и отдал грибные поляны по ту сторону Ттитви, а сильному племени дгайю уступил право хранить Первопламя. Сделав так, стал родитель мой желанным гостем в поселках дгайю и дгавили. И ополчились сильные племена на обидчиков дгаагуа, нашего племени, и наказали их всех, ибо были сильны. Когда же, убив вождей и нагрузившись добычей, уходили воины дгайя и дгавили восвояси, являлся к погорельцам Дъямбъ'я г'ге Нхузи, простивший былые обиды. Он раздавал рис и помогал отстраивать хижины, ничего не требуя взамен. Сами люди слабых племен просили его: останься и правь, ибо убили сильные наших вождей. Сперва отказывался родитель мой, затем соглашался, но, приняв клятву, велел новым дгаагуа некое время держать уговор в тайне…
Меж алых уст хищно сверкнули белоснежные зубки.
— Ты знаешь, земани, что было после?
Дмитрий кивнул.
Мрачное и величественное Мг-Но-Дд 'Ваказъя, Сказание о Последней Войне, он помнил почти наизусть.
— Начальствующий над пришельцами мудр, — задумчиво промолвила Гдламини. — Он идет тропой моего родителя. Если мы нарушим уговор и не поможем мохнорылым, люди Межземья признают его власть. Сельва умеет ждать, но чтит силу. Каково мнение почтенного Мкиету?
— Совпадает с твоим, Гдлами.
— Каково мнение отважного H'xapo?
— Совпадает с моим.
— Что думаешь ты, тхаонги?
— Мне кажется, двали еще не готовы к войне. Тонкие ноздри дрогнули и замерли.
— Ты прав, Д'митри. Сегодня начинать рано. И завтра тоже. Но послезавтра будет поздно. Промедление смерти подобно…
Гдламини недобро усмехнулась.
— Так говорил Дъямбъ'я г'ге Нхузи!
— Но, Гдлами…
Дмитрий осекся и вздрогнул.
Из-под пушистой челки полыхнуло черное пламя.
Таким взглядом покойный тесть усмирял мятежные толпы…
Лейтенант Коршанский, дгаангуаби, словно простой воин, преклонил колено и — в знак полного повиновения — коснулся пересохшими губами стопы Вождя.
Очень, надо сказать, изящной стопы.
С высоким подъемом.
Долина Кшаа. Дни злого солнца.
Блаженны безумцы, ибо за них думает Тха-Онгуа…
Мокеке-Пустоглазый торопливо шагал по пыльной тропе, тянущейся сквозь овраг от самого Кшанги. Время от времени мальчишка хмурился, мотал крупной шишковатой головой, отгоняя нехорошие мысли, но тотчас на устах его вновь возникала ласковая бессмысленная улыбка.
Он не опоздает, нет! Он успеет в большой поселок Кшантунгу до восхода солнца! Он придет туда уже скоро, и там его покормят и приласкают, ведь Мокеке хороший, да, он очень хороший. А люди тоже добрые — и те, что остались в Кшанги, и те, которые ждут в Кшантунгу. И в далеком Кшамату, и в очень-очень далеком Кшатланти тоже нет злых людей. Ни единого.
Юродивый опять насупил брови.
Мама была лучше всех людей, даже самых хороших. Но маму завязали в тряпки и куда-то унесли, и даже не сказали куда. И Мокеке не позволили пойти вместе со всеми. Ему дали ломоть сушеного анго и велели ждать.
Хорошо было бы, если бы мама вернулась, да.
Но Мокеке и без нее неплохо. Теперь ему никто не запрещает бродить из селения в селение и дружить с разными хорошими людьми…
Первый смутный лучик коснулся лица юродивого, и плохая мысль ушла.
— Гы! — сказал Мокеке, улыбнувшись солнышку, а солнышко в ответ опять погладило его теплой ладошкой.
Умный Мокеке! Славный Мокеке.
Давно уже бродит он по холмам, ночуя то там, то здесь. Никто не гонит сироту. Все рады веселому Мокеке, все пускают его к очагу, и не бранят, и кормят вкусной лепешкой, а то и сладкими ломтиками сушеного анго…
Кольнуло подошву.
— Бо-бо! — сказал Мокеке, глядя на торчащую из пятки занозу.
Хотя добрые люди, уважая избранника Тха-Онгуа, совсем недавно обули бродяжку в толстые лыковые лапти, без которых не прожить в жаркую пору, ноги юродивого были босы и красные язвочки густо усеивали потрескавшиеся грязные ступни до самых лодыжек.
— Ай-ай! — сказал Мокеке. — Ай-яй-яй!
Хихикнул и побрел дальше, распевая монотонную песенку без слов, то и дело взмахивая суковатой палкой и приплясывая на ходу.
А солнце тем временем выползало из-за горизонта, с каждым мгновением утрачивая хорошее настроение, быстро становясь злым и палящим, каким и надлежит ему быть летом.
Спеши, Мокеке, спеши!
Скоро уже се-ле-ни-е.
Совсем близко…
— Ой! — сказал Мокеке, оборвав песню. Остановился. Совсем по-звериному жадно потянул носом воздух.
Он пришел, да! Таким вкусным дымком пахнет только в поселках, где ждут своего Мокеке добрые люди. Поселок еще не близок, ну и что?!
—Ух!
Юродивый высоко подпрыгнул и, гримасничая, пошел быстрее. Однако почти сразу вновь замер, словно степной арбаган у норки. Прислушался. Затем, испуганно бормоча, отскочил в сторону, присел на корточки и, выставив перед собой палку, крепко зажмурился, оставив, однако, один глаз приоткрытым…
Мокеке умный, да! Мокеке хитрый! Мокеке все увидит!
Из-за высоких камней показались люди.
Много. Еще больше.
Все больше и больше людей.
Недобрых. Незнакомых.
Рядами — в каждом ряду столько человеков, сколько пальцев на руке Мокеке — вытекали они из-за скал, словно медленная река, безмолвно и неторопливо, а во главе все больше вытягивающейся по тропе колонны ехал на большом-пребольшом белом ооле хмурый и сосредоточенный человек с длинными, ниже широченных плеч спадающими волосами, и рядом с ним, почти не отставая от оола, бежал вприпрыжку на поводке еще один, не похожий на остальных…
Юродивый в ужасе вновь смежил веки, на сей раз — — взаправду.
Этот, бегущий рядом с оолом, — один из Могучих, да!
У него светлые глаза, и кожа у него светлее, чем у простых человеков.
Мокеке видел настоящих Могучих только однажды, издали, давно, но навсегда запомнил, каковы они есть, и он жалобно заскулил, понимая, что эти, идущие непонятно откуда, уже увидели его и обязательно обидят…
Это нельзя! Это неправильно!
Пусть пожалеет бедного Мокеке страшный человек на белом ооле!
Юродивый ждал своей судьбы, сжавшись в комочек.
А потом чьи-то сильные руки схватили за плечи и потянули куда-то, и Мокеке понял: ему сделают плохо.
Но ошибся.
— Ты кто? — глядя сверху вниз, спросил восседающий на ооле.
— Гу-гу! — жалобно отозвался Мокеке. — Аг-гы-гы!
И его поняли.
Сильные руки разжались, а во рту появился вкус лепешки.
Эти люди знали законы Тха-Онгуа и чтили их.
Они не обидели Мокеке.
Поэтому Мокеке осмелился открыть глаза.
И когда взгляд его встретился с пылающим взором всадника, юродивый, взвизгнув, упал в пыль…
А колонна двинулась дальше, к выходу из оврага.
Ряд за рядом.
Молча.
И только цоканье оольих копыт, изредка ударявших о потеющие росой камни, да мерный глухой топот ног нарушали тишину…
Когда же мерный топот утих, а колонна скрылась за поворотом, ведущим к селению Кшантунгу, Мокеке, доселе лежавший неподвижно, зашевелился.
Привстал. Осмотрелся.
Никого.
Только плетеная корзинка стоит совсем рядом.
Забыли? Подарили?
Осторожно принюхался. Облизнулся.
Засунув ладонь под крышку, извлек желтый маслянистый ломоть.
Анго!
Вкусно!
Добрые, хорошие люди!
Мокеке задрал голову к высокому, совсем уже светлому небу и радостно, благодарно завыл. И будь живы родители его или окажись рядом кто угодно из местных, подкармливающих беднягу, удивлению их не было бы предела.
Ибо вместо привычного воя с уст несчастного срывались слова.
— М'буула М'Матади!! — кричал Мокеке. — Тэлл М'буула М'Матади-и-и…
И эхо, прыгая по отвесным стенкам оврага, соглашалось с юродивым:
— Сокрушающий Могучих! Идет Сокрушающий Могучи-и-их!
Но некому было его услышать.
