Часа через два после их выхода из Семиловского Михаил вдруг остановился.

— На дороге никого нет? — спросил он.

— Решительно никого, — отвечала Надя.

— Разве ты не слышишь стук позади нас?

— В самом деле, слышу.

— Если это татары, нам придется спрятаться. Посмотри хорошенько.

— Подожди, Михаил, сейчас, — отвечала Надя.

Она вернулась назад по дороге, делавшей в этом месте крутой поворот направо. Михаил Строгов остался один, он прислушивался.

— Это просто телега, — сказала Надя, вернувшись, — едет какой-то молодой парень?

— Один?

— Один.

Михаил с минуту колебался, что делать. Спрятаться или попытать счастья и попросить проезжего незнакомца подсадить к себе на телегу, уж если не обоих, то хоть ее одну? Для него лично достаточно было бы только держаться рукою за край телеги; в случае надобности он мог бы даже подталкивать ее и помогать лошади везти. Силы еще не оставили его, но Надя? Он чувствовал, что бедная девушка совсем выбилась из сил. Он решил подождать. На повороте показалась телега, запряженная одной лошадкой, некрасивой, но доброй и сильной на вид, как и все лошади монгольской породы. Около телеги шел молодой парень и правил, за телегой бежала собака. Надя сейчас же узнала в нем русского. Лицо у него было доброе, но флегматичное, с первого раза внушающее доверие.

Возница, добродушно улыбаясь, поглядел на молодую девушку.

— И куда это вы идете? — спросил он, уставив на нее свои круглые, добрые глаза.

Этот голос показался Михаилу знакомым. Он положительно где-то слышал его. Да, конечно, по одному этому голосу он узнал возницу, и лицо его прояснилось.

— Ну так куда же вы идете? — повторил тот свой вопрос, обращаясь на этот раз прямо к Михаилу.

— Мы идем в Иркутск, — отвечал тот.

— Ого! Видно, ты, батюшка, не знаешь, сколько верст-то до Иркутска?

— Знаю.

— И идешь пешком?

— Пешком.

— Ну ты еще ничего, а барышня-то как же?

— Это моя сестра, — поспешил назвать ее этим именем Михаил.

— Да, сестра твоя, батюшка! Но поверь мне, ведь ей ни за что не дойти до Иркутска!

— Послушай, друг, — отвечал Михаил Строгов, подходя к нему. — Татары нас ограбили, что называется, дочиста, у меня нет ни копейки, чтобы тебе заплатить. Но если бы ты был так добр, посадил бы к себе мою сестру! Я пошел бы пешком, даже, если нужно, побежал бы! Я не задержал бы тебя ни на час…

— Брат! — воскликнула Надя. — Я не хочу… я не хочу! Послушайте, мой брат слепой!

— Слепой? — переспросил молодой парень, сочувственно поглядывая на Михаила.

— Татары выжгли ему глаза! — отвечала Надя.

— Выжгли глаза? Ах бедняга! Я еду в Красноярск. Садись и ты вместе с сестрой в мою бричку. Ничего, малость потеснимся, да зато все втроем усядемся. Собака пусть бежит. Только предупреждаю, я еду тихо, боюсь замучить лошадь.

— Как тебя зовут? — спросил Михаил.

— Меня-то? Николаем Пигасовым. А что?

— Я никогда не забуду твоего имени, — отвечал Михаил.

Кибитка тронулась. Лошадь, совсем не понукаемая Николаем, бежала иноходью. Если Михаил Строгов ничего не выигрывал во времени, то зато Надя могла хоть немного отдохнуть. И действительно, усталость молодой девушки была так велика, что, убаюканная равномерной тряской телеги, она заснула как убитая.

Михаил с Николаем уложили ее как только могли покойнее и удобнее. Добрый парень совсем расчувствовался.

— Какая она красавица, — сказал он.

— Да, — отвечал Михаил Строгов.

— Ну, батюшка, ведь это того, уже очень храбро! А если так посмотреть на них, какие эти малютки хрупкие да слабые! А вы издалека идете?

— О да, издалека.

— Бедные! Небось тебе было больно, когда глаза-то жгли?

— Конечно, больно, очень больно, — отвечал Михаил.

— Ты не плакал?

— Плакал.

— Я бы тоже заплакал. Подумать только, что никогда не увидишь тех, кого любишь. Но зато они вас видят. Это, пожалуй, тоже утешение.

— Да, может быть! Скажи мне, приятель, — спросил его Михаил Строгов, — тебе никогда не приходилось встречаться со мной где-нибудь?

— С тобой, батюшка? Нет, никогда.

— Видишь ли, я спрашиваю оттого, что твой голос мне кажется знакомым?

— Посмотрите-ка! — воскликнул смеясь Николай. — Он знает мой голос! Быть может, ты спрашиваешь это нарочно, чтобы только узнать, откуда я еду? Что же, я скажу тебе. Я еду из Колывани.

— Из Колывани? — в свою очередь, воскликнул Михаил. — Ну, значит, я там тебя и видел. Ты был на телеграфной станции?

— Очень возможно, — отвечал Николай. — Я там жил и служил чиновником.

— И ты оставался на своем посту до последней минуты?

— Гм! В эту-то минуту мне и надо было там быть.

— Это было в тот день, когда двое иностранцев, англичанин и француз, поспорили с деньгами в руках, желая один опередить другого у аппарата, и англичанин телеграфировал первые стихи из Библии.

— Может быть, батюшка, все может быть, только я этого что-то не помню.

— Как ты этого не помнишь?

— Я никогда не вникаю в смысл телеграмм, которые мне приходится отправлять. Мой долг — забывать их как можно скорее.

Этот ответ вполне обрисовывал, что за человек был Николай Пигасов.

Кибитка между тем понемножку подвигалась вперед. Михаилу Строгову желательно было бы ехать поскорее, но Николай и его лошадь, как видно, не привыкли торопиться. Лошадь три часа бежала, затем час отдыхала, и так продолжалось день и ночь. Во время остановок лошадь паслась, путешественники закусывали в обществе Серко. Телега была снабжена провизией, по крайней мере, человек на двадцать, и Николай радушно угощал ею своих новых знакомых. После целого дня отдыха силы понемногу стали возвращаться к Наде. Николай все время следил за тем, чтобы ей было удобно и покойно.

22 августа кибитка подъехала к селу Ачинску, находившемуся от Томска в ста восьмидесяти верстах. До Красноярска оставалось еще сто двадцать верст. За шесть дней, что они были вместе, Николай, Михаил Строгов и Надя нисколько не переменились. Один был по-прежнему невозмутимо спокоен, двое других, напротив, постоянно тревожились, думая о том, что вот скоро настанет та минута, когда возница покинет их. Михаил Строгов видел все глазами Николая и молодой девушки. Оба по очереди описывали ему подробно и местность, и все, что встречалось им на пути. Он знал, когда они проезжали через лес, когда через равнину, когда в степи виднелась избушка или на горизонте показывался какой-нибудь сибиряк.

В разговорах своих Николай был неутомим — он любил рассказывать и его приятно было слушать. Однажды Михаил Строгов осведомился у него, какова погода.

— Ничего, хорошая, батюшка, — отвечал тот. — Ведь теперь стоят последние красные деньки. В Сибири осень очень коротка. Не заметим, как наступят и первые морозы. Пожалуй, как начнутся дожди да ненастья, татары засядут себе на зимние квартиры да дальше никуда и не двинутся.

Михаил Строгов с сомнительным видом покачал головой.

— Ты не веришь? — спросил Николай. — Ты думаешь, что они пойдут на Иркутск?

— Я боюсь, что это так будет, — отвечал Михаил.

— Да, пожалуй, ты и прав… У них есть один такой нехороший человек, он не даст им зазябнуть по дороге. Ты слышал про Ивана Огарева?

— Слышал.

— А знаешь, ведь это прямо подло, предавать свое отечество!

— Да… подло… — отвечал Михаил, стараясь не выдать своего волнения.

— Знаешь, батюшка, — заговорил Николай, — я нахожу, что этот негодяй мало возмущает тебя. По-моему, сердце каждого русского, в чьем присутствии произносится имя Ивана Огарева, должно разрываться на части от негодования!

— Верь мне, — отвечал Михаил, — я ненавижу его так, как ты никогда не смог бы его ненавидеть.

— Это невозможно, — сказал Николай. — Нет, это невозможно! Когда я думаю об Иване Огареве, о том зле, которое он сделал нашей святой Руси, я прихожу в такую ярость, что если бы он попался мне в руки…

— Если бы он попался тебе в руки?..