Он не плохо говорил по-русски, так как родился и рос в семье курских помещиков, спасавшейся от Октябрьской революции в Германии; был взят из запаса, имел уже почтенную лысину на темени и мечтал добраться поскорее до своих бывших владений.

Замысел фон Гана состоял в том, чтобы доказать воочию молодым офицерам полка полную справедливость слов их командира, и он спешил опросить оставшихся в селе раненых красноармейцев, нет ли из них украинцев.

Четверо украинцев: сержант Задорожный и красноармейцы — Линник, Очеретько и Готковой, и четверо русских: младший сержант Молодушкин, Плотников, Колдобин и Семенов — были отобраны фон Ганом из числа контуженых и тяжело раненных, но, по его мнению, могущих добраться до площади против хаты сельсовета. Все были опрошены, не коммунисты ли они, и все оказались беспартийными.

Задорожный, раненный пулей в левую ногу и потерявший много крови, когда его подняли, с трудам даже и стоял перед немецким офицером. Кровь хлюпала в сапоге, и он сказал просто так, самому себе, а не этому — серо-зеленому, с лоснящимся красным носом:

— Перевязаться бы надо.

— Ничего — хорош будешь и в этаком виде, — отозвался на его слова обер-лейтенант и отошел.

Невысокий, чернявый, слегка горбоносый, Задорожный поморщился от боли, поставил левую ногу на каблук — так легче было — и обратился к своему соседу Плотникову, шевельнув взлохмаченными бровями:

— На вас опираться буду, если идти придется.

— Вполне можете, товарищ сержант, — ответил Плотников и зашел так, чтобы прийтись к нему левой стороной тела: правая рука этого бойца висела плетью, ноги же были только ушиблены, однако шагать еще могли.

Молодушкин, худощавый, сероглазый, со стремительным профилем, со впалыми щеками, измазанными кровью, был ранен в голову вскользь, но гораздо более серьезной была его пулевая рана в плечо, а главное, он был придавлен крышей разметанного танком сарая, едва выбрался и имел теперь недоуменный вид. Он еще только пробовал каждый мускул своего тела, — какой служит, какой не хочет, а между тем надо будто бы собираться зачем-то в кучку, ему приказывает какой-то немец, — он в плену.

— Товарищ Очеретько, куда нас, а? — спросил он своего бойца, который отстреливался от немцев из сарая с ним рядом, вместе с ним был придавлен крышей, но выкарабкался раньше его и ему потом помог.

— Мабудь, танцювать, товарищ младший сержант, — сказал Очеретько без улыбки.

Это был ротный остряк. Совсем не положено по уставу, чтобы существовала такая должность в роте, но тем не менее почему-то она существует, и если не во всех ротах подряд, то в большинстве рот полка непременно находятся такие, которые за словом в карман не лезут, присутствия духа ни в какой обстановке не теряют, и стоит им только рот открыть, от них уже все кругом ждут какого-нибудь коленца, как от комика в театре.

Теперь этот круглоликий, приземистый полтавец имел понурый вид. Он оглядывал исподлобья улицу села, своих товарищей, немецких солдат около них и офицера, который что-то приказывал одному из них, стоявшему навытяжку. Очеретько трудно было держаться стоя.

— Что? Ноги? — кивнул Молодушкин на странно согнутые его ноги.

— Шкандыбаю, товарищ младший сержант, — безулыбочно ответил Очеретько и добавил, показав на Колдобина: — А тому бедолаге ще гирше!

Колдобин, рослый и дюжий, если смотреть на него сзади, стоял согнувшись. На спине его гимнастерки алело скупое пятно, молодое лицо его было землисто-бледное; он кашлял и отхаркивал кровь.

Обер-лейтенант подошел было к нему с видом участия и спросил:

— Как фамилия?

— Колдобин, — неожиданно резко ответил тот.

— Ага, — неопределенно отозвался на это фон Ган, скользнул беглым взглядом по Линнику и Готковому, с виду более крепким, чем остальные, сказал про себя: «Украинцы» — и приказал старшему из трех своих солдат с винтовками вести их на площадь перед хатой сельсовета.

Идти было не так далеко, но трудно даже и команде вполне здоровых бойцов, не только искалеченных жестоким боем, следы которого были тут повсюду.

Разбитые снарядами хаты выпирали вперед обломками дерева, крыш и стен; трупы людей и лошадей едва успели оттащить к порядку хат; нависали над улицей и поломанные высокие вербы; зияли воронки, и то и дело приходилось их обходить. Пахло гарью от дотлевавших строений, сожженных ночью артиллерийским огнем, но жителей села не было видно, — прятались ли они внутри хат, ушли ли перед боем, — попадались только немецкие солдаты.

Старший из конвойных шел впереди, двое других по сторонам, равняясь на последних из пленных и приноравливаясь к их медленным, через силу, движениям.

Не один Плотников, еще и Линник с другой стороны поддерживал Задорожного, который ступал только правой ногой, а левую подтягивал; Готковой заботливо поддерживал Семенова, Молодушкин помогал идти Очеретько, и только Колдобин, держась рукою за грудь и сплевывая кровь, шел один.

Из того, что конвойные никого не подгоняли, Молодушкин сделал вывод, которым поделился с Очеретько:

— Куда-то хотят доставить нас в целости.

Очеретько же буркнул на это:

— Звiстное дело, народ вумный.

Задорожный, услышав, что сказал младший сержант, отозвался ему:

— На допрос, должно быть, ведут. — И добавил, несколько повысив голос, чтобы всем было его слышно: — Помните, товарищи, никаких сведений о своей части врагу не давать!

Все чуть кивнули на эти слова головами, но конвойным, видимо, не приказано было запрещать разговоры, и они шли молча, не обращая на них внимания, пока старший из них, шедший впереди, не скомандовал: «Хальт!» — и не остановился сам около глубокой и обширной воронки среди площади. Про эту воронку Очеретько сказал, значительно взглянув на Молодушкина:

— Эт-то котлован!

И все другие переглянулись, а Готковой протяжно и глухо присвистнул. Однако и без этого выразительного свиста можно было понять, для чего подвели всех к такому «котловану»: со стороны хаты сельсовета шли тот самый обер-лейтенант, который отбирал их и говорил с ними, но обогнал их, идя не по улице, а через дворы; рядом с ним высокий и важного вида полковник, как определил Задорожный, а несколько сзади человек шесть офицеров; следом за ними несколько солдат несли лопаты.

— Видать, допрос будет недовгий, — сказал Очеретько.

Барон Гебзаттель оглядел кучку раненых бойцов и обратился недовольным тоном к фон Гану:

— Где же здесь русские, где украинцы, я не вижу!

Это действительно было упущение обер-лейтенанта, и он выкрикнул с запалом:

— Зачем перемешался так, а-а?.. Русские четыре стань нале-во! Украинцы напра-во!

Задорожный поглядел вопросительно на Молодушкина, подняв черные густые брови, тот на него, дернув кверху плечо, а Плотников сказал вполголоса:

— Стена на стену он нас пустить, что ли, хочет, а?

Однако он не выпустил руки сержанта, другие тоже остались на своих местах, несмотря на то, что все поняли команду.

Тогда конвойные, которым мигнул обер-лейтенант, ретиво подскочив, оттащили Плотникова от сержанта, при котором остался Линник, державший его крепко, и Очеретько от Молодушкина; Готковой же, передав Семенова Молодушкину, отодвинулся к Задорожному сам и стал на место Плотникова.

Между украинцами и русскими бойцами расстояние было не больше двух шагов, но дело было не в том, чтобы их отделить друг от друга.

Фон Ган, старавшийся держаться на одной линии с полковником, чтобы не потерять ни крупицы его одобрения своей затеи, подбросил, как мог молодцеватей, голову, точно приготовился говорить перед целым батальоном, и начал, тщательно выбирая слова и глядя не столько на Задорожного, сколько на трех других около него:

— Украинцы!.. Мы все понимаем, все знаем! Вас заставили сражаться против нас большевики, — мы это знаем. В восемнадцатом году, тогда… все было тогда иначе, чем теперь. Тогда вы могли быть свободным народом, — вот чем могли вы быть тогда, если бы не русские большевики вами тогда овладели!.. Кто нес вам свободу, независимость тогда? Мы, немцы!.. Это называлось тогда по-украински, вы знаете, само-стийность, — вот как это называлось, украинцы!.. Так я говорю? — вдруг перебил он свою речь вопросом, однако ему никто не ответил, и он продолжал, слегка взглянув на полковника: — Я говорю так, как надо: самостийность, и мы, немцы, вам ее дали, они же, русские, — показал он пальцем на Молодушкина и других, — у вас ее отняли!.. Они, русские большевики, с которыми мы воюем, отняли у вас все, чем вы жили: хозяйство, землю, завели эти самые кол-хо-зы, которые вы, — нам хорошо известно это, — ненавидите изо всех сил!.. Они отняли у вас религию, да, даже ре-ли-гию, а вы были такие религиозные — в каждом хуторе церковь и ваш этот, как называется, поп!.. Они уничтожили по-ме-щика, да, которого вы почи-та-ли… у которого вы… могли брать в аренду землю!.. Они, это они, русские, — он опять указал пальцем на Молодушкина, — ввели у вас большевизм, который вы ненавидите!