Она схватилась за голову, за колючки и пропищала:

— Ой!

Цикорий виновато сморщился, пожал плечиками и всем видом своим показал, что ему стыдно за хамовитого товарища.

— Что же ты, гад, делаешь? — крикнул я лопуху. — Хочешь, чтобы тебя выкорчевали и кинули на помойку, к чёртовой матери?

— Он, наверно, приревновал меня к цикорию, — сказала Вера. — Рассердился, что я не полила его в первую очередь.

— Много на себя берёт! — ворчал я, помогая ей вытаскивать репьи из волос. — Вырастили паразита себе на голову! Согрели змею на груди! Большой, а дурак!..

Он не только в жену мою вцепился, но и в меня несколько раз, видно, ошалел от безнаказанности, распоясался. За рукав схватил, когда я шёл мимо, за воротник, за дырявый берет. Но вдруг я услышал, как он прошелестел мне в самое ухо, уже под посвист октябрьского пронизывающего ветра:

— Стой, хозяин! Давай потолкуем! Что ты всё куда-то спешишь? Злитесь на меня с хозяйкой, что цепляюсь, да? Так ведь проходите близко, легко достать, соблазнительно. Как тут не прицепиться? Скучно ведь…

Я заметил, что лопух встревожен, что он хочет показаться хорошим и расположить меня к себе. Время близилось к зиме — вот в чём было дело. Лёгкий поджарый цикорий ждал суровую пору по-христиански спокойно, безропотно, а его богатырского вида сосед страшился холодов и одиночества. Цикорий всё лето маршировал на месте, разминался и осенью выглядел, свежим, подтянутым. Он напоминал теперь не сноп, а солдата в шинели, оставленного стеречь деревенское подворье; правда, готовясь к зимней спячке, синеглазое растение закрыло глаза. Лопух после весело проведённой молодости рано состарился, потускнел, вобрал в плечи полысевшую голову. Его нижние ветки под тяжестью репьёв надломились, а сами репьи свалялись, как нечёсаная шерсть. Мне думается, он боялся и того, что мы его в самом деле выдернем из земли, как выдёргивали сейчас овощи на грядках. Пригрозил ведь хозяин…

— Боюсь! — шепнул он мне во второе ухо.

— Не бойся, — ответил я и похлопал его по дрожащему крутому плечу. — Не распускайся. Никто тебя не тронет. Бери пример с цикория. Запасись мужеством, терпением и стойко перенеси зиму. Будущей весной возродишься, и мы опять встретимся. Начиная новую жизнь, учти предыдущие ошибки и заблуждения. Впрочем, того, чтобы ты пригладился и окультурился, я не жду. Для этого тебе пришлось бы ломать себя, угнетать, переиначивать с нашей помощью. Скажу правду: оставайся таким, каков есть. Диким, колючим ты, по-своему, и интересен.

Знали мы с женой, что тем легче растение переживёт зиму, чем больше его корень с осени напьётся воды, и, опоражнивая на зиму бочки, наполненные осенними дождями, мы отнесли по паре вёдер не только под яблони, кусты смородины и крыжовника, но и под цикорий с лопухом.

На прощание я протянул питомцам руку, в первую очередь лопуху. Старичок скривился от боли в надломленной ветке, но ответил таким душевным рукопожатием, что сразу прилип к моей нитяной рабочей перчатке (по рассеянности я забыл, что остался в перчатках, что-то поделав во дворе, прежде чем поспешить к рейсовому автобусу). Я стал отдирать его колючки от руки, и он прилип к другой перчатке.

— Не хочет расставаться, — сказала Вера Владимировна и вздохнула.

Сняв перчатки, я освободился от его цепкого рукопожатия и, конечно, не обиделся на дикаря: как может, так и действует. Они с цикорием одинаково нам нравились.

Хотя и птицы в лесу чирикали, и верхи деревьев пошумливали листвой, и собственные глухие шаги по опушке я слышал, но мне казалось, что вокруг — тишина. Полный душевный покой — вот что есть для меня тишина вдали от города, на вольной природе, это я давно понял и даже собственным голосом стараюсь не нарушать в себе навеянное природой умиротворение.

Но сперва мы с женой аукались — когда она свернула с опушки в лес, а я остался меж берёзовой чащей и разросшимся сосновым молодняком — «лесопосадкой». Увлёкшись поисками грибов, оба скоро затихли, да и не теряла Вера мужа из вида, боясь отойти от милого слишком далеко. Безлюдье, густой лес, окружающий сосновый молодняк, который поднялся выше человеческого роста, чистое газовое небо, пламенное утреннее солнце за лесом… Неторопливо бреду опушкой, разглядывая траву и палую листву под ногами; ощущаю свою причастность к дикой природе, отчуждённость от городской жизни, и какие-то неясные романтические образы мельтешат в воображении. Близится поворот, на повороте растут большие многолетние берёзы; и вдруг из-за них, из-за берёз прямо на меня выскакивает стройная рыже-коричне-вая животина, останавливается передо мной, скользнув по траве с разбега, и всматривается в человека большими раскосыми глазами…

Даже разорвись бомба неподалёку, я так, как теперь, наверно бы, не опешил — струхнул бы, упал на землю, закрыл голову руками, но не застыл на месте, не окаменел. Однако голова работала, сознание осталось светлым. «Кто это? — лихорадочно думал я. — На зайца не похоже, и великовато для зайца, и стать не та, и уши… Чья-то необыкновенная собака заблудилась в лесу? А может быть, молодая безрогая козочка?..» И неожиданно сообразил, что вижу лосёнка, и уже в этом не усомнился. Успокоившись, я внимательно разглядел посланное мне чудо.

Могу утверждать, что оно удивилось мне, но не испугалось: мало ещё было, наивно, неопытно. Чудо стояло на длинных тонких, разведённых, как стойки дровопильных козел, ногах с раздвоенными копытцами, острыми бабками и круглыми коленными чашечками. Гладкое упитанное тело лосёнка, покрытое лохматящейся шерстью чубарого окраса, статью походило скорее на козье, чем на телячье. На макушке животного торчали под углом длинноватые уши — лопоухий был дружок, — на вздутой его мордочке, спереди притупленной, шевелился, принюхиваясь, широкий чёрный нос; и, словно в размышлении, малыш перебирал мягкими смешными губами, складывающимися, мне казалось, в улыбку.

Но более всего мне запали в душу его крупные раскосые глаза, обведённые тёмными дугами, точно подрисованные, — чистые, доверчивые и вместе с тем лукавые, любопытные. Такие увидишь только у малышей, человечьих и звериных. Людей лосёнок едва ли прежде встречал, и, наверно, он принял меня за какое-то безвредное животное. Ещё немного — и малыш, возможно, приблизился бы, притянулся вздутой мордочкой к человеку, а то и дал себя погладить. Я и не думал, что он гуляет по лесу не один, что шаловливое дитя отбилось от матери, а мать ищет его где-то неподалёку и, опасаясь за своего ребёнка, может угрожать человеку, — я хотел, чтобы это чудо из чудес подольше меня не покидало, и уже привлекал его к себе яблочком, взятым в дорогу.

Но радость в одиночку — это не полная радость, для полной нужен соучастник, свидетель. Решив, что лосёнок теперь совсем меня не остерегается и что он не устрашится моего голоса, я осторожно кликнул жену:

— Вера! Вера! Или скорей! — и он вздрогнул, повернулся и, вскинув короткий хвостик, рысью убежал за поворот, и в глубине леса послышалось трубное, с надрывом, коровье мычание — это о лосёнке тревожилась мать…

Жена вышла на опушку и спросила:

— Ты что кричал? В чём дело?

— Лосёнка видел, — ответил я, от волнения так неубедительно, что сам себе не поверил.

— А смеёшься почему? Шутишь?

— Не шучу. Просто отличное настроение, мне его теперь надолго хватит… Вот здесь лосёнок стоял, почти рядом со мной. Я крикнул, он испугался и исчез. А потом его лосиха позвала, промычала…

— Я слышала мычание, — сказала Вера. — Думала, это корова.

— Откуда тут, в дремучем лесу взяться коровам, подумай? Если бы какая и забрела, её бы волки загрызли. Нет, это лосиха. Она мычит по-коровьи.

— Чудеса, — сказала жена и глянула на мужа всё-таки с сомнением.

— Чудеса-то чудеса, но это и правда. Мне повезло. Так всё и было, как говорю. Ничего не выдумываю, — ответил я спокойно, с достоинством, но тут же пошёл расписывать встречу с лосёнком живо, увлечённо и подробно. Жена с интересом слушала, переспрашивала и верила. Мы с ней и грибы перестали высматривать.