Всего с десяток метров прошли мы по шоссе в гору, и нас привлекла потрясающая картина: очередная гадюка, крупная по меркам змей, живущих в умеренном климате, охмуряла, завораживала зеленовато-коричневую лягушку. Здесь основание леса приподнялось, на опушке у дороги возник обрыв, в котором обнажилось переплетение древесных корней. Под обрывом всё и происходило. Гадюка покачивалась в зловещей стойке, а лягушка, глядя в её страшные чёрные телевизоры, медленно приближалась к змее, не припрыгивала, а ползла по-пластунски, упираясь в землю длинными задними лапками и цепляясь за землю короткими передними. Загипнотизированная змеиным взглядом, она, похоже, с восторгом шла на верную гибель и почитала за счастье быть съеденной. Не знаю, как гадюки охотятся и поедают жертву, но уверен, что нам с женой довелось увидеть начало змеиной трапезы. Жена, сохранившая в себе детское восприятие мира, сперва ужасалась и ойкала, а потом в голубых её глазах мелькнули возмущение и боевой огонёк. Выхватив у меня палку, она замахнулась ею на гадюку, приговаривая:

— Уходи, мерзавка! Уходи!

Змея сдалась не сразу. Наверно, она и себя загнала в транс, так как некоторое время не замечала ни нас, стоящих перед нею, ни палки над головой. Но вот гадюка отшатнулась от людей, распласталась по земле и, развернувшись, поползла, зло оглядываясь, к обрыву, а там ловко подтянулась к корням деревьев и исчезла среди корней. Лягушка же, как мёртвая, застыла с вытянутыми задними лапками. Она с трудом отходила от наваждения. Лишь когда Вера поддела бедное земноводное палкой, оно пошевелилось, встало на все лапки, пошатнулось, а потом уж и прыгнуло.

— Зря ты шуганула гадюку, — сказал я. — Она голодная и всё равно кого-нибудь слопает, не эту лягушку, так другую. Лягушка в свою очередь поймает себе на обед сотню мошек. Закон животного мира. Ты нарушила этот закон. Змея в недоумении.

— Понимаю, — ответила жена. — Но я не могла спокойно видеть, как одна животина убивает другую.

— Это правда. Я тоже не мог. Надо было нам пройти мимо. Жуткое зрелище…

Между прочим, в диком лесу на «приклоне» мы ни одной гадюки не увидели, так что я уже и забыл шуровать в траве палкой. Они, змеи, ведь не глупые, понапрасну не вылезают из укромных мест. И, как все животные, ползучие гады остерегаются человека.

В заречье у нас в берёзовых рощах растут белые грибы. Почва там песчаная; рощи сухи, светлы, легко проходимы, кое-где, правда, и буреломны — не так сильно, конечно, как на «приклоне», где чёрт ногу сломит. Белые лучше всего зреют по опушкам. Этим летом, несмотря на частые дожди и необходимое тепло, они в сравнении с лисичками не уродились — возможно, их грибница решила отдохнуть после прошлого грибного года. Часа два мы бродим по опушкам, одной, другой и третьей, но отыскали единственный белый, и тот с червоточиной, и «на безрыбье» подбираем сыроежки, маслята, их, впрочем, тоже выросло мало. Погода, сменившись в августе с дождливой на солнечную, продолжает быть вёдреной. Со стороны полей, которые мы обходим вдоль леса, тянет приятный ветерок, освежает нам лица, гонит от лиц комаров. Воздух в этих краях — исключительной свежести, все дачники им восторгаются, и мы полной грудью дышим свежим воздухом.

Разочаровавшись на опушках, свернули с них и двинулись по лесной просёлочной дороге. Не встретятся ли нам белые грибы в глубоком лесу? Может быть, им нынче больше нравится стоять не на солнечных опушках и полянах, обдуваясь ветерком, а далеко за деревьями, в прохладной тени, сторонясь ветра? Так мы подумали. Меж деревьев и кустов виднелись разросшиеся черничники, с ближайших к дороге любители и промысловики уже пообрывали ягоды. Кроме черники тут немало росло земляники и брусники, земляника уже сошла, а брусника доспевала, и её краснеющие плоды мелькали в зелёной траве по сторонам дороги. Зашли мы просёлком далеко, время от времени сворачивая в лес. Среди берёз всё чаще появлялись сосны, ели, а потом лес вовсе стал больше хвойным, чем лиственным; в хвойном мы напали на лисички и смирились с тем, что белых грибов не нашли.

Повернули назад и до самого выхода из леса безостановочно шли по дороге, нагруженные лисичками, из которых иные крупные, развиваясь, приобрели вид роскошных жёлтых цветов с широкими венчиками. На опушке остановились, решили отдохнуть и едва не присели кто на пень, кто на траву, но жена вдруг сказала, вытянув руку и палец:

— Смотри-ка!

Я посмотрел и среди мёртвых сучьев на земле, недалеко от наших ног увидел то, что рассеянным взглядом нелегко было заметить: смешавшись с сучьями, на травянистой опушке лежала толстая короткая змея фантастической расцветки, по светло-коричневому телу раскрашенная, словно татуированная, зелёными точками, чёрточками и полосами, но главное, вся отливающая надраенной бронзой, полная солнечных отблесков. Из-за удивительной красоты она выглядела ненастоящей, сработанной чьими-то умными руками: произведение искусства, редкостная игрушка — да и только.

— Это, наверно, медянка, — сказал я. — Никаких других подобных змей тут быть не может. Медянка или медница, уж не знаю, кто. Между ними есть какое-то различие. Пишут, что это безногая ящерица, совсем безвредная, но старожилы в один голос твердят, что медянка опасна, ядовита. Они знают, всю жизнь проводят среди лесов. А может быть, медница ядовита, а медянка нет, или наоборот, нужно уточнить. Лучше давай отодвинемся, отдохнём в сторонке.

Но от такой красотки трудно было оторваться, и змея казалась мёртвой; она не уползала от нас, а лежала на боку и не двигалась, слабо изогнувшись, перекинувшись через нетолстую валежину. Мы наклонились, и я потрогал её веточкой — о нет, красотка была жива, она зашевелилась и круче повернулась на бок, почти на спину, и, приоткрыв рот, задышала тяжело, так что её переливчатое бронзовое брюшко стало вздыматься и опадать.

— Больная, что ли? — вслух подумал я. — Может быть, зашиб кто-нибудь?

— Не больная. Рожает она, — сказала Вера. — Посмотри, какая толстая. У неё начинаются схватки. Роды, видно, тяжёлые, и бедняжка корчится от боли. Ей так лежать неудобно, надо перевернуть её животом вниз…

В детстве, наезжая в пионерский лагерь, я ловил ужей и пытался приручить, даже таскал иных за пазухой, пропитываясь скверным ужиным запахом, по которому и теперь могу определить в лесу: здесь водятся ужи. Приходилось мне наблюдать и то, как рожают ужихи, сокращаясь от напряжения, тужась, а потом откладывая на землю мелкие белые яички, скорее, мешочки, потому что они мягкие, без скорлупы. Так же и медянка вела себя, и ещё: под хвостом её на выходе из утробы судорожно сжималось, разжималось, пульсировало углубление — это я тоже видел у разрешающихся от бремени ужих. Вот-вот медянка произведёт на свет «змеиных отродий». Мы, если когда-то придётся видеть новорожденных гадов, от предубеждения, наверно, содрогнёмся, для матери же змеёныши станут её милыми детьми; правда, вскоре они и позабудут друг друга: дети мать, а она их — так у змей принято. Красотка мучилась, словно человеческая роженица, и мы с женой говорили о нашем сострадании к ней. Очень хотелось до конца посмотреть медянкины роды; но как-то и неловко было дальше подглядывать, и нехорошо пугать беззащитное беспомощное животное. Оно силилось приподнять голову, косилось на нас из неудобного положения, в каком лежала, и говорила, как могла: «Да уйдите, окаянные! Глаза ваши бесстыжие!»

Мы перевернули её веточкой на живот и ушли. Пусть рожает.

Слышал я от деревенских старожилов, будто на Исакия (по современному календарю двенадцатого июня) и на Здвиженье (двадцать седьмого сентября) множество змей ползут по лесу одна за другой. После осенних «тусовок» они залезают в норы и спят до весны, а ранним летом ползут жениться, весенние соки в них бродят — ведь по старому стилю двенадцатое июня — это ещё весна, — где-то гады сплетаются в клубки и устраивают «свальный грех», массовое оплодотворение. И, понятное дело, на Исакия и Здвиженье ходить в лес не рекомендуется: неровен час, нарвёшься на полчище змей и увидишь мерзопакостную картину, но можешь и пострадать: гады в это время свирепы и кидаются на человека.