— «Что произошло»! Ничего не знаю, товарищ Калас, и для вашего удовольствия не стану выдумывать.

Якуб Калас улыбнулся — добродушно, виновато, как бы извиняясь.

— Вы на меня сердитесь. А зря. Ведь я вас ни в чем не подозреваю. Да и не в чем вас подозревать! Мне только нужно, чтобы вы подтвердили мое предположение.

— Боюсь, ничем не смогу вам помочь, если б и захотела, — сказала Алиса Селецкая.

Старшина пожал плечами, как человек, которому иного не остается.

— Даже такое заявление — уже больше, чем ничего. Но для вас оно может оказаться отягчающим обстоятельством…

Надо заметить, Алиса Селецкая первой потеряла самообладание. Она вспылила:

— Отягчающим обстоятельством? Помилуйте! Мне понятны старания милиции, но зачем так стараетесь вы?! Думаете, вам увеличат пенсию?

— Я стараюсь, потому как знаю о совершенном преступлении и уверен, что вы его покрываете.

Алиса выпрямилась. Теперь она стояла перед Каласом во всей своей красе. «Хороша девочка», — подумал старшина, и как-то тошно ему стало говорить с ней о таких неприятных вещах.

— Закончим этот мучительный разговор, — предложила, точнее, приказала Алиса Селецкая.

— Как угодно. Однако вы наверняка знаете, что есть человек, который в ту ночь видел достаточно, чтобы выступить в роли свидетеля. Ему известно, что там произошло. Не у Крча. В соседнем с ним доме. — Калас встал. — Спасибо за кофе. Надеюсь пригласить вас в ближайшее время в какое-нибудь модерновое кафе. Мое почтение!

Он вежливо поклонился. Забавлял ли его этот убогий театр? Нет, не забавлял. Алиса Селецкая вдруг улыбнулась и жестом пригласила его остаться. Калас не сразу понял причину мгновенной перемены, но подчинился.

— Занятный вы человек, пан Калас, — сказала Алиса. — Признаюсь, когда я видела вас в городе в милицейской форме, вы были мне несимпатичны, как и все блюстители порядка. У нашего поколения врожденная неприязнь к форменной одежде и дубинкам. Но теперь вижу, что в штатском вы довольно интересная личность.

— Оттого, что я снял форму, я еще не перестал быть милиционером, — сухо ответил Калас.

Молодая женщина не изменила тона, она вновь была в своей стихии, как актер, играющий роль, близкую его натуре.

— Тогда должна признать, что и среди милиционеров бывают интересные и приятные люди.

— Не понимаю, с чего это вас вдруг потянуло на комплименты, такие неожиданные и откровенные.

— Ах, пан Калас, с какой стати мне говорить вам комплименты? Просто вы меня заинтересовали. Вижу, человек незаурядный, вот и решила помочь.

— Буду вам благодарен, но при одном условии: если услышу от вас правду.

— А что такое правда? Можно ли считать правдой голые факты? Или они становятся правдой только потом, когда мы подберем к ним оценку?

— О, да вы еще и философствовать умеете!

— Я и впрямь немного училась, пан Калас. И люблю размышлять. Чего только люди обо мне не говорят, но мало кто меня знает. Ведь жить — это не только подчиняться условностям, взглядам большинства, уважать законы, бояться милиции. Жить — это еще и иметь собственные взгляды, и право их защищать. Иметь собственный жизненный стиль и, если хотите, собственную мораль! Почему это я должна считать, что моя мораль хуже, чем мораль тех, кто так охотно меня порицает? Только потому, что я не такая, как они? Что не прилаживаюсь к ним?

— Ну хорошо, допустим, вы правы, и все обстоит именно так, как вы говорите, допустим, вы меня убедили и я скажу: согласен. Но как быть, если ваша «собственная мораль» окажется в противоречии с законом? В однозначном противоречии?

— А что такое «однозначное противоречие»? Есть ли вообще в жизни что-нибудь однозначное? — Алиса Селец-кая испытующе посмотрела на Каласа. — У меня нет ощущения, что мои поступки хоть в чем-то противоречат закону, но даже если так… Отчего бы не сделать вывод, что плох закон? Кто может поручиться, что закон совершенен? Это, естественно, вас не интересует. Зачем вам интересоваться вещами, о которых нужно размышлять? И вообще, зачем вы тут толкуете о том, что касается не меня, а этого пьяницы?…

— Вы имеете в виду Беньямина Крча?

— Именно его, товарищ Калас!

— Вы его знали?

— Знала?! Кто не знал Бене Крча? Вам известно его прозвище? Окружной хряк! Лакал везде, где его принимали. А открыты для него были все двери. Даже в такие дома, куда другие могли попасть только по приглашению, он входил без стука. В Крче нуждался каждый. Через него можно было достать что угодно. У него была толстая кожа и хорошие связи. Такие, которые не противоречат закону. А что они противоречат морали, так кому какое дело — ведь любому порой нужна протекция влиятельных людей.

— Крч внушал вам отвращение?

— Отвращение? С чего вы взяли? Или прослышали, что он приставал ко мне?

Якуб Калас присвистнул:

— Ну вот, а я и не знал! Пьяница да еще бабник. Бедная Юлия!

Ход был довольно дешевый, но Калас инстинктивно сделал ставку на женскую солидарность. Ему показалось, что сейчас это должно подействовать. И он угадал. Алиса клюнула:

— Знаете, как он ее называл? Яловая коровища! Собственную жену! И цеплялся к каждой юбке!

— Он встречался с Игором Лакатошем?

— Они же соседи, наверное, встречались.

— Я не об этом. Были ли между ними какие-нибудь контакты?

— Возможно. Прежде — да, это я знаю, позднее — меньше. Игор его не любил. Часто нуждался в его услугах, но не выносил, и старый Лакатош тоже.

— Зачем он нужен был Игору?

— Как зачем! Я же говорю, Крч мог устроить что угодно! У окружных властей он был на хорошем счету, да и инженер Джапалик его поддерживал.

— А Фляшка? Фотограф Фляшка… Он был знаком с Игором?

— Нет. Думаю, не был.

— У молодого Лакатоша есть его фотографии. Обнаженная натура и тому подобное.

— Об этом я ничего не знаю.

— Знаете! И даже лучше, чем я. У Фляшки я видел и вашу фотографию. Красиво, впечатляет.

— Послушайте, а вам не кажется, что вы меня допрашиваете?

— Простите, я думал — мы беседуем.

— Ну хорошо, товарищ Калас, продолжим беседу.

— Итак, Фляшка…

— Прощелыга! Я ему позировала, вот и все. Серьезно.

— Вы позировали, а он платил.

— За что же тут платить? Мне это нравилось. Я красивая, фотогеничная. Отчего вы считаете, будто все делается только за деньги? Обещал опубликовать кое-какие фотографии, вот я и позировала.

— Вы прекрасно знаете, что такого рода снимки у нас никто не публикует.

— Мы договорились о портрете, если я позволю ему сделать и несколько таких фотографий… Так принято. Раз уж я в ателье, должен же он воспользоваться подходящим случаем.

— А вдруг бы он злоупотребил вашим доверием? Вы не подумали, что Фляшка станет делать с этими снимками?

— А что он стал бы с ними делать?

— Могли попасть к кому угодно.

— Не все ли равно. Многие считали вас тупым милиционером, вы же из-за этого не перестали носить форму! Вас не интересовали пустые пересуды.

— Он делал фотографии и для Лакатоша?

— Говорю вам, Лакатоша он вообще не знал. Мне, во всяком случае, об их знакомстве ничего не известно.

— В таком случае, хотел бы я знать, как фотографии Фляшки попали к Лакатошу. Кто был посредником? По какой причине и за сколько?

— Пан Калас, а не лучше ли вам обратиться прямо к Игору Лакатошу? Ведь я и правда чувствую себя как на допросе!

— Это вовсе не допрос, заверяю вас. Такого бы я себе никогда не позволил. Мне казалось, мы беседуем… Ведь я задаю вопросы с вашего согласия…

— Хорошо, хорошо, мы беседуем! Но все же вы заходите слишком далеко.

— Простите, но мне надо раскопать все или по крайней мере как можно больше. Каждую деталь, которая позволила бы объяснить смерть Беньямина Крча.

— Нет, вы одержимый! — Алиса Селецкая принялась нервно расхаживать по кабинету. — Вы и в самом деле одержимый человек, пан Калас! Запомните раз и навсегда: Крч меня не интересует. Однажды я его обругала — он полез ко мне под юбку, это все, что я могу о нем сказать. Пожалуй, еще вот что: я ему пообещала, даже пригрозила, да, пригрозила, если он еще раз дотронется до меня своей поганой лапищей, выцарапать ему глаза. Вот так! — Она резко склонилась над лицом Якуба Каласа, ее растопыренные пальцы с длинными ухоженными ногтями нацелились ему прямо в глаза. — И еще сказала, что больше не буду закупать у него урожай.