— Ну, если получится, я попозже опять заскочу, — пообещал Арношт. Наши унылые лица, видимо, вызвали у него жалость. — Смотря по тому, как дело пойдет. Мы… — он вновь дал нам насладиться театральной паузой, — мы вместе пишем мюзикл!

— Помилуй вас бог, — горячо произнес я.

— Что, отбиваем у тебя хлеб? — осклабился Арношт и, поскольку сегодня вечером его просто распирало от избытка философских мыслей — хотя и в пределах его скромных возможностей, — нравоучительно заметил: — «Поделись с ближним, и воздастся тебе».

— Ступай, Анди, — сказал я ласково, — да гляди не переутомись.

— Конечно, — кивнул Анди, — все должно быть в меру. Ну, я побежал.

Я не знаю, как Анди понял мои слова, но он, безусловно, не уловил моей озабоченности его душевным равновесием.

— Идиот, — прокомментировал Вацлав Бубеничек уход диск-жокея.

— Но хороший мальчик, — заступилась за него пани Махачкова.

Бубеничеку, к счастью, отвечать не пришлось, потому что бар стала заполнять шумная публика. Мы перебрались в угол. Новые посетители меня не интересовали. Да я никого из них и не знал.

— Послушай, — сказал Бубеничек, — что ты от меня конкретно хочешь?

— То есть?

— До прихода Арношта мы друг с другом вроде бы объяснились, — напомнил Бубеничек.

— Не в моих силах убедить тебя, — медленно произнес я. — Вот и милиция тоже — верит она мне или нет, не знаю.

Бубеничек кивнул.

— Только я ее не убивал! — продолжал я, подняв руку, чтобы Бубеничек меня не прервал. — Но то, что это знаю я, не имеет никакого значения. Я боюсь, понимаешь?

Бубеничек кивнул.

— Они придут за мной еще не раз и не два. Все время будут приходить ко мне, пока не придумают ничего лучшего. А я бы очень хотел, чтобы они придумали что-нибудь получше.

— Что? — спросил Бубеничек.

— Может быть… — я повертел в руке рюмку, — то, что я тебе сейчас скажу, ты назовешь трусостью и паникерством. Но нервы у меня все-таки не железные… Я хочу им помочь.

— Да, я назову это трусостью и паникерством, — подтвердил Бубеничек. — Говоришь, нервы шалят?

Я промолчал.

— Так я тебе скажу, что невинное дитя они не обидят. Его вообще никто не обидит.

— Постараюсь поверить. И что это я, право, время у тебя отнимаю?

— А то, — задумчиво произнес Бубеничек, — что ты, видишь ли, великий Зорро-мститель.

— Я? Я — псих, свихнувшийся музыкантишка, комплексующий трус, идиот с измотанными нервами!

— Гм, — сказал Бубеничек, глядя не на меня, а на девушку, которая сидела в другом конце бара и всхлипывала. Девушка не была пьяна, но парень, загорелый пижон в кожаной куртке и нелепых темных очках, сидевший рядом, настойчиво говорил ей какие-то явные гадости. Я давненько не видал никого, кто плакал бы от радости. И винил в этом только себя. Мне, наверное, не дано встретить человека, плачущего от радости. А если даже… в общем, неизвестно, станут ли после встречи со мной его слезы слезами радости.

Однажды Зузана сказала мне:

— Когда мы едва знали друг друга, ты говорил мне, что обожаешь, когда я смеюсь. Почему же теперь мы больше не смеемся вместе; Честик?

— Что значит — теперь? — разозлился я. — Тогда мы были детьми.

— Да и вообще, — медленно проговорила Зузана, — почему мы оба только и умеем, что действовать друг другу на нервы?…»

— Ты не идиот, — тихо сказал Бубеничек, — просто слишком много болтаешь и строишь из себя невесть что. Ты ее любил. Очень любил. Что, не так, циник несчастный?

Машина имела обычный номер, шофер был в штатском. Мы с капитаном сели сзади.

— Значит, едем в «Ялту»? — спросил я как можно более безразличным тоном.

— Домой, — любезно ответил капитан. — К вам домой. Пора в постельку. Ведь мы так вас задержали!

— Я мог бы и на такси.

— Конечно, — сказал капитан, — но мне страшно важно, чтобы вы, пан Бичовский, поверили, что вам повезло — случай свел вас с достойнейшим из пражских детективов.

— Я бы и в такси этому поверил, товарищ капитан. Зачем же такая большая жертва с вашей стороны?

— Что вы, — улыбнулся капитан. — Это мелочь. А мелочи и небольшие знаки внимания, как известно, рождают большую дружбу.

— Вот оно что, — протянул я.

— А кроме того, — добавил капитан, когда мы проезжали мимо стршешовецкой больницы, — мы ведь соседи. Я живу неподалеку от вас.

До самого моего дома мы молчали.

— Вот и приехали, — сказал капитан.

— А как же… — засомневался я.

— Никак. Можете спать спокойно, пан Бичовский. А если что вспомните… — Поколебавшись, он полез в нагрудный карман, вынул блокнот, нацарапал номер телефона, вырвал листок и подал мне. — Если вспомните что-то важное, пан Бичовский, позвоните. В любое время.

— Это ваш домашний телефон? — спросил я саркастически, взглянув на бумажку.

— Нет, — усмехнулся капитан, — что вы, не домашний.

— Ну да, конечно, — сказал я.

— Погодите. — Капитан опять улыбнулся, взял у меня листок и написал на нем еще один номер. — А вот это домашний, можете звонить. Моя фамилия Грешный.

— Звучит! — не удержался я.

— Ага, — кивнул капитан, — мне тоже нравится. До свидания, пан Бичовский.

— Прощайте, — сказал я и выполз из машины.

— Где там, — возразил капитан, — до свидания.

Едва я захлопнул дверцу, как машина тронулась с места. В комнате стояла невыветренная табачная вонь. Я распахнул окно. Больше всего провоняли шторы, к тому же приобрели какой-то серый оттенок. В понедельник надо повесить новые. Абсолютно банальные заботы. И их сменят другие. Еще более банальные. Дни похожи один на другой. Так я, кажется, писал? Эта история, однако, к разряду банальных не относится.,

А сегодняшний вечер… его я, наверное, никогда не забуду. И даже не из-за всего этого кошмара. Из-за боли, тупой боли. Я отключил телефон, вытянулся на тахте и закурил. Но вкус сигареты был мне неприятен, я облизал сухие, потрескавшиеся губы и погасил ее. Встав с тахты, я направился к холодильнику. Банка томатного сока, молоко и полбутылки «Охотничьей». Я доверху налил свой шикарный бокал с изображением бретонского крестьянина — это была небьющаяся баночка из-под французской горчицы — и вернулся на тахту. Жидкость, к счастью, не отдавала ни молоком, ни томатным соком.

Футляр со скрипкой вновь лежал на столе у меня перед глазами. Но теперь это был другой стол. Мертвый предмет меблировки казенного блочного жилища. Внизу на улице звякнул трамвай.

Я всегда неохотно возвращался домой, давно забыл, какое испытал облегчение, когда после семи лет поисков наконец нашел квартиру. Тем более неохотно возвращался я сюда в последние два года, когда я более или менее постоянно жил у Зузаны. Я отпил глоток и посмотрел на часы. Идея отключить телефон была как нельзя более счастливой. За окнами уже начинало светать. Я знал, что не усну, хотя отчаянно хотелось спать. Попытался вытянуть перед собой руку, в которой держал бокал. Она дрожала. Дрожала, как я ни старался держать ее неподвижно.

Умерла Зузанка.

Я вспомнил, как это было, когда умерла мама. За два дня до этого я был у нее в больнице.

— Все в порядке, я говорил с врачом.

Она лежала, как мне казалось, на невероятно большой кровати, бледная и исхудавшая. И улыбалась.

— Ты говорил с врачом?

— Через недельку тебя выпишут, но ты должна будешь следить за собой. Диета и все такое.

— Хорошо, — сказала она.

Я действительно поговорил с врачом.

— Вы должны быть готовы, пан Бичовский. Со дня на день. — Он пожал плечами.

Мне нужно было сказать ему, что я не верю. Что он ошибается. Или даже лжет.

— Да ведь я… — улыбнулась мама беспомощно. — Хотя ничего. — Она еще раз улыбнулась и взяла меня за руку. — Главное, что это не рак.

Это не был рак. А рак был единственной болезнью, которой она боялась.

Зузана…

— Ты должен больше верить в свои силы.

— Ты о чем?

— Ты все время чего-то боишься. Почему?