— Приводите девочку, когда сочтете нужным. Мы будем ждать…

С тех пор я постоянно думаю о нем. Много раз мне снится один удивительно яркий сон: я гуляю по Боднатху, и вдруг мое внимание привлекает странный шум. Поднимаю глаза: это же Тулку Ургьен Ринпоче прилетел на вертолете, чтобы забрать меня в монастырь! Учитель действительно казался мне спасителем. Поэтому сегодня я без колебаний направляюсь к нему, чтобы наконец встретиться. Монастырь расположен на горе Шивапури, на севере Катманду, в пяти–шести часах ходьбы от Боднатха. Больше я ничего о нем не знаю. Но это и не важно! Я все равно отправляюсь в дорогу. Иду по улицам родного квартала, по полям, окружающим его, — раньше я часто здесь играла. Солнце, по которому я ориентируюсь, уже высоко в небе; душно, печет. Мне надо идти на север. Я медленно иду по дороге, по обеим сторонам которой зловонные канавы, полные липкой грязи. Вокруг ни одного жилого дома. Я никогда прежде не уходила так далеко в одиночку. Внезапно я понимаю, что вообще никогда не покидала Боднатх. Я совсем не знаю мира. Я вдруг замечаю, что дрожу от страха. Не имею ни малейшего представления о том, где сейчас нахожусь. Я могла бы продолжить свой путь и в конце концов встретила бы человека, который подсказал бы, куда надо идти. Но я повернула назад.

Я никому не рассказываю о своей попытке к бегству, лаже маме, потому что она жутко перепугается за меня. Несмотря на всю свою решимость, на страх, ставший моим ежедневным спутником, я все- таки отступила на полпути. Прошла всего один час — и сдалась. Неизвестность порой пугает нас куда сильнее, чем ад.

Я возвращаюсь домой. Судя по всему, никто так и не заметил моего отсутствия. Меня столько раз наказывали за то, что я уходила играть на соседнюю улицу, а тут я покинула пределы Боднатха — и никто даже не обратил на это внимания. Но с тех пор я перестала быть прежней Помо. Отец бьет меня — а я почти не чувствую уларов, твержу про себя: «Бей, бей, а завтра меня уже здесь не будет». Отец может избить меня до полусмерти, я все равно уйду в монастырь… Все вокруг раздражает меня, постепенно я начинаю молча сопротивляться. Я становлюсь упрямой как осел. Смотрю отцу прямо в глаза и стараюсь, чтобы между отдачей им приказа и моментом его исполнения проходило как можно больше времени. Всегда остаюсь спокойной. Он чувствует мою непоколебимую уверенность в себе. Отныне я официально нахожусь под защитой учителя из монастыря, и я постаралась, чтобы об этом знал весь квартал. Я по–прежнему остаюсь дочерью своего отца, и у него есть законное право мною распоряжаться. Но я также будущая монахиня, то есть весьма уважаемая особа. Отец не может помешать мне посвятить свою жизнь религии. В этом никто не заинтересован — и он в первую очередь. Ведь мой поступок и ему принесет выгоду: отец, чья дочь стала монахиней, получает уникальную возможность улучшить свою карму. Дочь–монахиня — честь для родителей. Поэтому я чувствую себя защищенной. И для меня нет пути назад

Моя жизнь изменилась в пятницу, в день большой стирки. Я с утра пошла к фонтану с мешком грязных вещей и в течение нескольких часов стирала одежду всей семьи. Сижу на корточках, руки болят от мокрого белья, кожа покраснела от плохого мыла и холодной воды, а я все тру и тру серую папину рубашку. Чтобы не терять времени даром, я повторяю про себя заданные уроки. Честно говоря, я редко хожу в школу. Отец отправил меня туда только потому, что один из его братьев, живущих в Индии, сказал, что это очень важно. Удивительно, но папа прислушался к его словам. Он платит сорок рупий в месяц за мое обучение в небольшой школе Боднатха. Нельзя сказать, что это очень большие деньги, и за все время я мало чему там научилась, но я уже умею читать, считать, могу выдавить из себя три слова по–английски и довольно сносно говорю по–непальски. Я знаю больше, чем мои родители. К тому же я одна из лучших учениц в классе; уже в первый год учитель перевел меня на две ступени выше, и я даже слышала, как он говорил отцу: «Если девочка будет продолжать в том же духе, то ее можно будет отправить на учебу в Америку»! Единственная проблема состоит в том, что я не могу заниматься уроками дома: для этого нет ни времени, ни места. В результате я часто встаю очень рано, когда мама уже возится на кухне, тихо выполняю все свои обязанности и бегу в пустую школу, которая находится рядом с нашим домом. И там, под пение петухов, я сижу согнувшись над тетрадками и с высунутым от напряжения кончиком языка делаю уроки до тех пор, пока не придут остальные дети. Вечерами, когда ворчливые собаки роются в мусорных кучах под окнами спящих домов, я мою посуду, а потом силы у меня остаются только на то, чтобы доползти до кровати, упасть и уснуть, едва накрывшись одеялом. Я не очень люблю сидеть на уроках, честно говоря, я бы с большим удовольствием оставалась дома, но внутренний голос подсказывает мне, что возможность ходить в школу — большая удача, а мне не так уж часто везло в жизни.

Возвращаюсь домой, мешок с мокрой одеждой оттягивает руки, я стараюсь нести ее на бедре, чтобы не тревожить избитую спину, покрытую сине- красно–черными полосами. Это последствия очередной отцовской вспышки, во время которой ему под руку попался жгут из проводов. На перемене учитель похлопал меня по спине, чтобы похвалить за решение задачи но математике. Я думала, что взвою от боли, инстинктивно оттолкнула его руку, отшатнулась от него, словно от огня, и посмотрела на него черными глазами убийцы… Учитель не понял, чем была вызвана такая реакция, кажется, она его даже несколько обидела; он сказал, что я дикий и слишком импульсивный ребенок. Учитель отругал меня перед всем классом и выгнал за дверь.

Действительно, откуда ему знать, почему я отшатнулась? Тем не менее я все равно очень разозлилась на него. Я ведь никогда ему не рассказывала, почему иногда начинаю ерзать на стуле и морщиться. Я молча проглатывала боль. Я успела полюбить этого умного и проницательного человека. А он ничего не понял и накричал на меня.

Если соседские дети увидят, как я ковыляю со своим мешком, они начнут надо мной смеяться… Но мне повезло, я спокойно дошла до дома. Родители сидят и ждут меня. Мама смотрит на меня со странной нежностью в глазах, а папа выглядит очень счастливым. А еще в комнате находится человек, которого я прежде ни разу не видела. Это высокий худощавый монах. Он молод, ему не больше двадцати лет. Он кажется мне очень красивым.

— Помо, познакомься с Сонумом Гирме. Он монах из монастыря твоего учителя, Тулку Ургьен Ринпоче. У нас прекрасные новости для тебя, дорогая. Ты уезжаешь в монастырь. Доченька, ты скоро нас покинешь…

Папино лицо становится совсем грустным, но я смотрю на маму. В уголках ее глаз едва заметно блестят слезы. Три года я ждала этих слов… Три гола я засыпала и представляла, как папа будет их произносить. Три года я мысленно собирала вещи и уезжала. Я сотни раз прокручивала эту сцену в голове. И вот наконец это случилось: папа решил, что я достаточно поработала дома. Наконец–то мое терпение вознаграждено.

— Я буду готова через десять минут.

Взрослые смеются: Подожди, Помо, не так быстро. Сонум Гирме вернется за тобой через три дня, и мы вместе поедем в монастырь.

Три дня после трех лет. Можно подумать, что они пролетят в мгновение ока. Но никогда прежде мне не казалось, что время течет так медленно. Последняя ночь была особенно бесконечной.

Я лежала и думала, что солнце никогда не выйдет из–за горизонта и я буду обречена всю жизнь ждать его первые лучи. Я ни на миг не сомкнула глаз. Мама, должно быть, тоже. Я слышу, как она ворочается в кровати. Наверное, она очень рада за меня, но грустит о собственной судьбе. Но я не могу сдержать ликование, остановить стремительный круговорот мыслей и сдержать безумное биение сердца. Я лежу неподвижно и смотрю в темноту. Никогда еще я не была так счастлива. Мне кажется, будто внутри меня зажглась свеча, будто в моей душе горит крохотный ласковый огонек, который отныне всегда будет согревать меня. Впервые в жизни я чувствую, что на меня снизошло благословение.