Я замечаю его, когда между нами остается еще несколько десятков метров. Его высокая фигура выделяется из толпы его субботних собутыльников–тибетцев. Они всегда собираются на одном и том же месте, неподалеку от храма. Его волосы, теперь уже совсем седые, стянуты в тонкий конский хвост черной лентой, концы которой свисают ему на плечи. Сегодня он надел свой лучший, бело–коричневый костюм. Отец всегда уделял много внимания своей внешности. Он стоит спиной ко мне; должно быть, рассказывает очередную шутку, потому что его друзья, сидящие вокруг, внимательно слушают и время от времени хохочут. У всех в руках — маленькие алюминиевые стаканчики. Я приближаюсь. Дядя узнал меня. Должно быть, я похожа на маленького быка: ноги слегка расставлены, голова втянута в плечи, кулаки прижаты к бедрам.

Отец разворачивается и наконец замечает меня. Его взгляд меняется так же быстро, как зимнее небо. Глаза внезапно светлеют, радость пробивается лаже сквозь алкогольные пары. Улыбается, как ребенок, очевидно довольный тем, что я приехала.

Чоинг, моя маленькая Чоинг! Посмотрите, какая у меня серьезная дочка!

В тот день я могла унизить его, заставить идти прямо перед собой, чтобы все друзья видели, как он шатается и едва держится на ногах. Могла бы отволочь его домой, как беспробудного пьяницу. Я думала об этом. Но в тот миг я не двигаюсь с места. Внезапно меня охватывает жалость. Как мы дошли до такого? Почему человек, стоящий передо мной, верный друг, радушный хозяин, талантливый художник, стал таким ничтожным мужем и отцом? В его силе никто не сомневается, его уважает весь квартал, но почему он считает нужным вымещать свой гнев на собственной семье, тем самым доказывая свою власть? Не понимаю. Наверное, это невозможно объяснить.

Вспыхнувшая дома ярость выжгла все мои силы. Мне кажется, что я сейчас усну.

— Здравствуй, папа! Пойдем домой, все тебя ждут.

— Замечательно, Чоинг, пойдем… Вот, смотрите все, я хороший отец, я слушаюсь свою дочурку…

Он одним глотком опустошает свой стакан, с металлическим стуком опускает его на деревянную бочку, которая заменяет стол, жмет руки нескольким друзьям и идет ко мне практически строевым шагом. Окружающие начинают улыбаться. Отец обожает притворяться клоуном. Он протягивает мне руку — я с расстроенным видом киваю на свою сумку и неловко пожимаю плечами. Я по–прежнему не могу к нему прикоснуться. Лучше уж разыграть небольшой спектакль.

Остаток выходных проходит просто замечательно. Я помогаю братикам делать уроки, вручаю им маленькие подарки (я так делаю каждый раз, когда приезжаю). Не скажу, что у меня много денег, но учитель дает мне достаточно на карманные расходы, а еще гости монастыря часто в благодарность оставляют мне несколько купюр, тазе что если малышам требуется новая пара кроссовок, то я могу себе это позволить. Я знаю, каково это — быть самой бедной в классе, и не хочу, чтобы мои братья испытали го же самое. Еще я сходила на болливудский фильм и вернулась в превосходном настроении. По вечерам мы сидим за столом, едим мясной dhal bat, а родители рассказывают о своих старых друзьях.

Последняя ночь перед отъездом в монастырь. Я лежу в своей кровати, смотрю на пятно света па полу и никак не могу уснуть. Вся семья спит. Отец храпит, как старый мотор. Я слушаю его и улыбаюсь. Может быть, наша семья не хуже других… В конце концов, все мы, словно мухи, залетевшие в банку из–под варенья, бьемся о стенки этой жизни. Я решила уехать и изменить свою судьбу, но это не значит, что теперь я могу осуждать тех, кто остался.

Утром на душе у меня неспокойно. Несколько последних часов в кругу родных промчались как во сне; все старались проявить себя с лучшей стороны. После обеда я уезжаю — и при этом мне кажется, что я бросаю маму на произвол судьбы. Такси везет меня обратно в монастырь, а я судорожно сжимаю пластиковую сумку с едой — угощение для друзей. Машина подпрыгивает на ухабах, и я трясусь вместе с ней. Я напряжена до предела, не реагирую на слова водителя, который рассказывает о своей жене, которая должна скоро родить. Мне кажется, что два часа в дороге превратились в два месяца. Наконец мы въезжаем в национальный парк и, подобно гусенице на лепестке розы, начинаем медленное покорение горы: аккуратно объезжаем ямы и выбоины, минуем по самому краю глубокие лужи, преодолеваем бугорки. И в конце концов добираемся до монастыря. Я плачу и выпрыгиваю из машины, как чертик из коробки. Не могу больше. Такси целую вечность разворачивается на маленькой грязной площадке. Наконец свет фар машины исчезает вдалеке. Я бросаю сумки на землю, бегу в сторону от тропинки. Останавливаюсь возле цветущего куста, падаю на колени — и меня вырывает. Стоя на четвереньках, испачкав руки о жирную влажную землю, я поднимаю голову к тяжелому небу и вою. бою истошно, выворачивая душу наизнанку, как собака, чтобы освободиться, очиститься от ненависти. Не хочу больше с ней жить. Но мне удается лишь скрыть ее на время, я знаю, что она рядом, готова воскреснуть в любое мгновение. Я очень хочу ее одолеть, но не уверена, что смогу это сделать. Она сильнее меня.

Когда я увидела его в первый раз, то подумала о Мохаммеде Али.

Я сижу в комнате для молитв и вдруг вижу, как мимо окна проходит незнакомец. Смотрю на него — и он смотрит на меня снаружи через стекло. Я впервые в жизни вижу настоящего чернокожего человека; он рядом, не в телевизоре! Поверить не могу. Как только церемония заканчивается, я бегу к Андреасу, немцу, который живет в Наги Гомпа уже несколько лет. Он прекрасно говорит по–тибетски и, как и я, входит в круг людей, приближенных к учителю. За время моей жизни в монастыре мы успели подружиться, я даже называю его Aba Gaga — дорогой папа.

— Ты видел черного человека? Кто он такой?

— Это американец из Солт—Лейк-Сити, профессор боевых искусств и рукопашного боя. Он приехал, чтобы послушать Тулку Ургьен Ринпоче, проведет у нас несколько дней.

Рукопашный бой… Монахиня монахиней, но моя любовь к Брюсу Ли никуда не делась. И желание научиться драться — конечно, уже не такое жгучее, как в Катманду, — по–прежнему живет в моей душе.

— Он обязательно должен обучить меня кун–фу, обязательно!

— Если тебе нужен мой совет, то я вот что тебе скажу: хорошо позаботься о нашем госте, приноси ему завтрак по утрам, покажи ему монастырь, помогай ему во всем. А я попрошу его дать тебе несколько уроков.

На следующее утро, ровно в семь, я стучусь в дверь американца. Джерри Гарнер уже многие годы является последователем буддизма, он прекрасно знает правила монастырской жизни. Но вот меня он не знает.

— Доброе утро, вот ваш чай. Пожалуйста, угощайтесь и позанимайтесь со мной кун–фу.

Американец недоуменно смотрит на меня. Даже сидя на кровати, он возвышается надо мной. Да, он очень большой и очень мускулистый.

— Малышка, а ты кто такая?

— Меня зовут Ани Чоинг Дролма. И я совсем не малышка… Мне уже шестнадцать лет.

Я объясняю ему, что хочу научиться драться, что я очень крепкая и пусть его не смущает мой маленький рост — я сильнее некоторых мальчиков.

— Ты хочешь, чтобы я научил тебя драться, но мне кажется, что ты будешь использовать эти навыки из дурных побуждений.

— Неправда! Это вы хотите оправдать отказ меня учить из дурных побуждений: потому что я женщина и потому что я монахиня.

— Ну, хорошо. В таком случае лучше я обучу тебя тайскому боксу. Он позволит тебе защищаться и уклоняться от ударов, но не даст возможности атаковать.

И вот в маленьком саду перед домом, стоящим чуть в стороне от основных монастырских строений, в котором живет Андреас, Джерри проводит первый урок боевых искусств. Мы приходим туда рано утром, причем Андреас решил к нам присоединиться.

К тому времени, даже если я и вела себя как задира–сорванец, тело мое уже начало приобретать женские формы. Округлившиеся груди меня особенно смущали. Женская сущность постепенно одерживает верх, и я оказываюсь в весьма неудобном положении. Наполовину мальчик, наполовину девочка — осколок гранита, покрытый пеной.