Начал позевывать и Петька. Перед сном он вытащил из чемодана банку с каким-то вареньем.

А Олег все еще мучился над письмом.

— Кто хочет черничного? — предложил Петька, открыв банку. — Налетай!

Олег отказался, но отметил про себя явное несоответствие в поведении Петьки: до денег, как видно, жадный, а варенье и сало сам предлагает. Так скупердяи не поступают!

— А ты? — спросил Петька у Бориса. — Вкусное!

— Не так ищут! — простонал тот.

Был он не здесь, а где-то там — в еще не найденном тайнике, около переплетенных в телячью кожу книг времен Ивана Грозного.

Олег закончил письмо, когда уже все, даже Борис, спали. Брезгливо сунув в конверт исписанный листок, он погасил свет. На душе было муторно от вранья, из которого состояло все его письмо.

Первое занятие с ребятами Никита Савельевич проводил не в учебном кабинете, а в комнате отдыха, где все располагало к непринужденному дружескому разговору. Не скрывая удовольствия, ребята усаживались на мягкие диваны и в глубокие кожаные кресла.

— Чайку бы сюда на подносе! — хихикнул кто-то.

— А пивка не хочешь? — под общий смех отозвался другой.

— Он тебе покажет пиво!

Он — это Никита Савельевич, который сидел в притемненном уголке и ждал, когда все рассядутся и угомонятся. К первой встрече со своими воспитанниками он никогда не готовился и сегодня пришел без всякой жесткой программы. Опыт давно показал ему, что первая беседа только тогда приводит к зарождению контакта, когда разговор не распланирован заранее, а возникает сам собой. Всякий раз такой разговор начинался и проходил по-разному, но всегда этот первый час был и первым шагом к взаимопониманию и сближению.

Сегодня начало разговора подсказали озорные реплики мальчишек про чай и пиво.

— А скажите-ка, — спросил из угла Никита Савельевич, — кто из вас пробовал пиво?

Как он и ожидал, никто не признался в этом грехе.

— А вино или водку?

И опять ребята дружно промолчали.

— Рад за вас, если так.

— А сами-то вы как? — подал голос Семен.

Никита Савельевич не был из тех, кто с пеной у рта порицает даже мысль о рюмке вина или, тем более, водки, а говорить неправду он не умел и не хотел — боялся, что и маленькая ложь может испортить весь разговор с ребятами.

— Сам? — переспросил он. — Очень просто… Знаю — когда, с кем и сколько… Но это, так сказать, — программа-минимум. Для нас, стариков, она терпима. А вам и программу-максимум освоить под силу — никогда, ни с кем и нисколько. Освойте — не пожалеете!.. А теперь давайте знакомиться. Зовут меня — кто не знает — Никита Савельевич Коняев.

Он встал и выдвинулся из тени вперед — к окну. Свет, лившийся с улицы, четко прорисовал его седоватую голову с удлиненным, немного усталым лицом.

И снова кто-то хихикнул — по комнате из рук в руки переходил лист бумаги, на котором были набросаны контуры лошадиной головы с характерными утрированными чертами лица Никиты Савельевича. Карикатура не казалась обидной или злой, и мальчишки не старались спрятать ее от старого мастера. Рядом с ним сидел Петька Строгов, и когда карикатура дошла по рукам до него, он без колебаний передал ее Никите Савельевичу.

— «Наш Конь», — вслух прочитал тот и похвалил неизвестного художника: — Похоже!.. За «наш» — особое спасибо! Приятно, когда тебя называют «нашим». А вот — Конь… Нет! Я всего лишь Коняев. Конь был — великий мастер Федор Конь!.. Кремль все знают Московский…

Никита Савельевич помолчал, удивляясь случайному и очень удобному поводу чуть-чуть рассказать о себе. Молчали и ребята, заинтригованные неожиданным поворотом в их беседе с мастером.

— Вокруг Москвы три, кажется, стены было, — сказал Никита Савельевич и задумался, припоминая что-то. — Да, три. Кремлевская, Китайгородская и третья — Белого города. Эту третью стену и строил Федор Конь… А мой отец родился в той самой деревеньке, где вырос этот знаменитый на всю Россию мастер. Там и сейчас полно Коняевых. Фамилия эта от Федора Коня и пошла… Вот какая моя родословная!.. Наша деревня издавна всякими умельцами славилась, особенно каменщиками. Где труба нужна высокая — на фабрике или на заводе — там без наших мужиков не обходилось. И мой отец такие трубы выкладывал — с нее руку протянул и тучку погладить можно.

— А кто их чистил? — с наивным видом спросил Семен.

— Ты о чем? — посмотрел на него Никита Савельевич, отвлекаясь от приятных воспоминаний.

— О трубе… Длинная же до невозможности! Вдруг засорится и дым не пойдет! — серьезно продолжал Семен, — Может, нам всем в трубочисты податься?

Он рассчитывал услышать громкий смех, но мальчишки сдержанно приняли шутку, а Петька сказал:

— Все придуриваешься? И не надоело?

— Подожди! — попросил Никита Савельевич. — Трубочист — тоже профессия, и ничуть не хуже других. Всякий труд у нас…

— В почете! — закончил за него Семен.

— Правильно, — подтвердил Никита Савельевич и, чувствуя, что для него готовится каверзный вопрос, постарался заранее ответить на него Семену: — Нет труда зазорного. Любой хорош. Но это не значит, что лично тебе должно быть все равно, где и кем работать. Это всем другим безразлично, чем ты будешь заниматься. Им важно, как ты работаешь, а где и кем — это уж что твоя душа выберет. Так что, пожалуйста, иди в трубочисты, работай на совесть — почет тебе и уважение!

Семен насмешливо дернул щекой.

— Глядишь, и к ордену представят!

— А почему бы и нет?.. Я не знаю такой работы, за которую никогда и никого не наградили.

— Не знаете? — тотчас уцепился Семен, вспомнив вечно пьяное ненавистное лицо отчима, работавшего приемщиком стеклотары.

— Не знаю, — подтвердил мастер.

— Может, вы и правы, — притворно сдался Семен и, зло поблескивая глазами, вытащил из кармана сложенную вчетверо газету, развернул ее, внятно и громко прочитал:

— Наградить орденом Трудового Красного Знамени товарища Пробкина Ге Ге — приемщика бутылок из-под водки.

— Вре-ешь! — неуверенно произнес кто-то из ребят.

Потом послышался такой же неуверенный смешок, и, как по команде, захохотала вся группа.

— Видите — не верят! — обратился Семен к мастеру, — А вы поверили?

— Нет, — признался Никита Савельевич. — И не потому, что он бутылки принимает. Очень плохо это дело налажено. Какие уж тут награды, если сдать посуду — целая проблема!.. Но не нам ее решать — наше пэтэу готовит других специалистов.

Мастер чувствовал, что Семен Заботин, высмеивая работу приемщика стеклотары, внутренне приравнивал ее к профессии строителя. С этим Никита Савельевич согласиться не мог, но понимал, что разговорами положение не исправишь. Как ни расписывай, как ни хвали профессию строителя, от этого ее престижность в глазах ребят не возрастет, а скорее наоборот. Навязчивость всегда отталкивает.

— Не буду расхваливать наше училище, — сказал он. — И о его профиле подробно поговорим потом. Сегодня важнее другое… Я представляю, как непривычно жить вам здесь — вдали от родного дома, от отца с матерью. Тяжело!.. Вот мне и хотелось бы не только учить вас специальности, но и хоть чуть-чуть возместить ваши утраты… Ну, положим, маму кто заменить может? Никто!.. Для вашего отца я староват. Принимайте меня за деда, за родного деда, который зла вам не пожелает, худого не посоветует, а что есть у него хорошего — все передаст вам…

Пока Никита Савельевич произносил эту маленькую речь, он догадался, кто рисовал похожего на него коня. Это был Борис Барсуков. Он и сейчас черкал карандашом по листу бумаги.

— Покажи, — попросил Никита Савельевич, прервав себя и подумав, что больше ничего говорить и не надо.

Новый рисунок пошел по рукам, вызывая у мальчишек теплые улыбки. На этот раз Борис крупно нарисовал лицо Никиты Савельевича, состарив его еще лет на десять. И только брови на рисунке остались сегодняшние — мохнатые, разлапистые. Смело нарушив пропорцию, Борис удлинил их и расширил, и стали они похожи на крылья: взмахнут — и голова полетит, как птица. Под рисунком было написано: «Наш дед».