Наугад:

Вчера на дачу, где в теплице

 без воды

Томятся (и) пропадают

помидоры,

Попасть не удалось –

была защита

(дипломов. – С.А.).

Простим поэту вольный стих – первая ямбическая строка шестистопна, вторые отчётливо пятистопны. Передать трагический выбор удаётся с лёту, тем более что за скупым, «фактическим» слогом нет-нет да проступит ухмылка противопоставления и (!) уравнивания по смыслу огородничества и преподавательства. Побеждает синтез – высокая ирония и над первым, и над вторым.

Дальше:

Сегодня в институте

презентация

Большого альманаха

«Дважды два».

Игровое начало цитаты отъявленно превалирует над прочими. Так мог бы говорить цирковой шпрехшталмейстер, лично открывающий действо: Есин примеривается к ролям. Инстинкт актёрства? Никак нет. Предельного соучастия, претендующего на философию, основанную на едином базовом принципе: все – это он, а он – это все.

Сегодня русская литература так плоха, что нет ничего легче, чем вылавливать в ней ещё живое. Оно просвечивает сквозь корку глянцевитых «премиальных поделок»: лучшее в русской литературе сегодня покрыто холодным потом пустоты, разверзшейся под ногами нации метафизической пропасти. Сегодня в лучшее каждый день бьют разряды личных и общественных драм. Первые традиционно молчаливы и, когда выдают себя за вторые, в координатах информационного века с его растлением пересекающимися смыслами, неизбежно теряют достоинство. Золото испытания, выпавшего лично одному тебе, не может содержать ни грана презентационной примеси: в горе человек неизбежно одинок. Друзья чувствуют это и перестают звонить. Мудрым окажется тот, кто не сочтёт обрыв связей обычным предательством. Это не предательство, а нежелание заражаться бациллами горя, попытка наивно эгоистической духовной гигиены (вдруг минует?), становящаяся невольно лучшим проверочным искусом для оставленного наедине с собой: если выживет в мёртвой тишине, будет жить долго.

Главный подвиг дневников – сохранение способности говорить, темпа жизни и повествования, реакций на происходящее, могучее отодвигание от себя старости, энтропии.

Я думал, что после смерти В.С., жены и друга, которая маячила перед Есиным давным-давно, он не устоит, сдастся. Я не то чтобы ждал этого! Хотел, разумеется, обратного, но вероятность такого исхода была не исключена. Думалось: неужели один из самых сильных согнётся, превратится в призрак самого себя?

Десять лет назад в одном из интервью Есин говорил, что, если диализ, спасающий В.С., станет для него непосильно дорогим, он купит пистолет и застрелится. Шуткой это не звучало ни теперь, ни тогда.

Ничего этого не случилось: крепкий, крестьянской закваски интеллигент выжил и остался в здравом уме и ещё более обострённой долгом перед В.С. памяти. Есть в этом что-то сологубовское, привкус первого приподнявшегося над «социальной средой» и победившего страшной ценой – одиночества.

От таких, битых и наживо скрученных судьбой в комки чувств и мыслей, редко услышишь жалобу. Это ведь именно русская равнина поразительно чутка к ним в одном сокровенном смысле – норовит пнуть побольнее, ницшеански толкнуть падающего. Оттого особым искусством среди русских людей стало прибеднение – жалоба на судьбу с оттенком гордости за то, как жёстко и неправедно она с ними обошлась.

Есин и прибедняется художественно. Чувствуя себя и на отшибе, и в центре событий, он воссоздаёт мир внешний и внутренний, причудливо противопоставляя и уравнивая их, словно готовя из них щедрую окрошку. Как настоящий (завидую!) русский, он любит накормить до отвала, по-демьяновски. И кормит досыта – борщами из светских раутов, салом дачной, институтской и заграничной туристской печали. Но и здесь – учит отделять одно от другого, «смешивать, но не взбалтывать», не превращая в балаган ни свою судьбу, ни, что ещё важнее, веру в неё.

Вера – это у Есина основное. Не говорю «надежда», потому что звучит явно слабее.

Подлинный баланс (художественность) наступает тогда, когда обращённость к себе приравнивается обращённости к миру от имени одного из россиян – в данном случае далеко не последнего, где «не последнего» – точка самоидентификации русского писателя. «Не последнего» означает «имеющего право слушать, видеть и подмечать». В пределе – учить.

Одна из важнейших учительских функций дневников – фильтрация информационного потока, в котором годами способна безнаказанно для себя купаться лишь психически устойчивая натура с классической закваской. Косвенно школа фиксации важного и отбрасывания ненужного преподаёт метод художественности как нанесения на страницу текста: размер события в строках и измеряемой в тех же единицах рефлексии по его поводу. В век модернизма мозаичность неизбежна, но лишь упорная и тренированная воля может заставить служить себе весь ад информационного дня.

Давнишний читатель дневников может убедиться, что метод постоянно совершенствуется: обработка избранных мест год от года становится всё более филигранной. События поляризованы: одному событию Есин кидает с поклоном подаяние в виде штриха или намёка, другое развёртывает до страниц и целых глав, заставляя вглядеться – а всё ли здесь «так»? Конечно, нет. Финальное «ура» с точкой вместо восклицательного знака на конце чаще всего обозначает мучительный, разрывающий лёгкие и понятно к кому обращённый крик: «Да пропадите вы все пропадом, ворьё!»

Есинские дневники демонстрируют и корневую противительную разницу с жанром мемуаров, который есть не что иное, как подкрашенное выгодными для мемуариста красками прошлое. А дневниковство есть соглядатайство за собой в «режиме реального времени», где скорость изложения даже не намекает на последующее редактирование. Оттого, думается, в тексте оставлены опечатки, технические пометы, до которых якобы не дошли руки, но выделенные жирным шрифтом. Но не настолько же мы наивны, чтобы понять – никакие это не технические пометы, а знаки конца периода.

«Сюда большую цитату» толкуется однозначно: не нужна сюда большая цитата, я уже всё сказал.

Есин не может не знать, что Михалков играл у Хуциева не в «Заставе Ильича», а в «Я шагаю по Москве». Однако, прельщённый лимоновским методом припоминания из «У нас была великая эпоха», путает следы, перепроверяя на всякий случай память читателя. Вот зуд преподавательский, неистощимый на выдумки! Зла не хватает.

Из-за того, что дневники злят неточностями, они точны в главном: интегральной мере сегодняшнего бытия, взятого с пылу с жару.

Сегодня в оболганной и изолгавшейся России правды нет нигде. Правдой, исчислил Есин, волей-неволей будут выглядеть неотредактированные дневники. Сегодня, понял он, в подённой исповеди человек предстанет куда значительнее, чем в своих даже самых отчаянных художественных фантазиях. Если искусство стало ложью по лекалу, формульной канвой, по которой вышивать скучно, нужно освободиться от искусства, улететь в сумрачный рассвет, где тебя не поймают и не обвинят ни в чём придуманном, – вот побег.

Отсюда берёт начало самоопределение для стиля дневников – полифония («…Речь скорее должна идти о полифонии…»). Обилие зеркал, в которых Есин старается отразиться хотя бы на бегу, в суете, делают его несомненной фигурой века.

Рассматривая стиль дневников, легко обнаруживаешь в зачинах новелл классицистическое единство места и действия. Так упорядочивается хаос. Так упорядочивал хаос века Просвещения с его мутагенным христианством сам классицизм. Классицистическая добросовестность и сегодня успокаивает, настраивает на нормальный ход жизни, а не выворачивает умственные суставы и сочленения. Терапия? Несомненно, сначала авторская, позже – индуктивно – читательская.

По сути, дневники ректора (2004) и заведующего кафедрой творчества (2009) пользуют не так уже много сегментов данной реальности. Домашние хлопоты, дача и Литинститут – хозяйство. Театр, зарубежные впечатления, окрестности информационного поля – политика, экономика, культура – общественная и представительская деятельность разом. Встречи с людьми и писательство – папка «личное».