Метрах в двухстах от дома Афанасьева Василий Иннокентьевич остановил молодую женщину в семейском наряде.

— Скажи, красавица, кто тут у вас может ичиги залатать? Вовсе развалились, язви их... Ровно в чулках по грязи шлепаю.

Накануне целый день шел мокрый снег, и улицы действительно были непроходимы. Женщина смущенно зарделась от ласкового обращения прохожего.

— Сейчас, сейчас. Кто же у нас тут? Да вон Григорий Иванович... Налево, шестой дом. Жестяной конек на крыше. Видите?

— Пока не вижу, но найду. Большое спасибо, красавица. Дай бог счастья тебе.

Григорий Иванович хлопотал по двору. Он долго разглядывал ичиги Василия Иннокентьевича.

— Подлатать, паря, можно бы, да материалу нет.

— Уж найдите, я хорошо заплачу.

— Где же найдешь, коли нет...

Василий Иннокентьевич собрался было открыть Григорию подлинную цель своего визита, но в это время из сеней вышла Евлампия с помятым ведром в руке. Она поздоровалась с Бабкиным и стала скликать кур, косо посматривая на незнакомого гостя.

— Да уж как-нибудь через нет, — продолжал канючить Василий Иннокентьевич. — Пропаду я в такой обувке...

— Откуда будешь-то? — спросил Афанасьев, вдруг меняя направление разговора.

— Пришлый я, издалека, — уклончиво отвечал Бабкин.

— Каким ветром в наши края занесло?

— Скот перегоняем.

— Из Монголии чо ли?

— Оттуда.

— Жалко тебя. И правда — пропадешь, холера тебя забери. Пойдем в избу, может, отыщем чего.

— Спасибо, хозяин. Век буду молиться за тебя.

— А веришь в бога-то?

— Как все ноне.

— То-то и оно. Раздевайся.

Василий Иннокентьевич снял шапку, шубу и повесил на оленьи рога, прибитые к стене, стянул ичиги и прошел вперед, оставляя на яично-желтом полу мокрые следы, причесал редкие волосы и неумело перекрестился на передний угол.

Афанасьев взялся за ичиги.

— Подошву, паря, менять надо. Работы до полночи. Ночевать- то есть где?

— Разве в гостинице, если... Отстал от напарников.

— Туда не попадешь: местов нет. Ночуй у нас, — милостиво предложил Афанасьев, чем несказанно обрадовал гостя.

Когда Евлампия, вздыхая и приговаривая что-то, ушла спать и они остались вдвоем на кухне, Бабкин приступил к делу.

— Я к тебе, Григорий Иванович, с поручением от его превосходительства, — сказал Бабкин, наблюдая, какое действие окажут эти слова на Афанасьева.

Григорий Иванович вздрогнул, точно от удара, и выронил кривое шило.

— Какого еще превосходительства? Ноне таких званиев нет, — строго ответил он, пытаясь скрыть волнение.

— От Григория Михайловича... атамана Семенова.

— В гостях, чо ли, у него побывал?

— Служу у него.

— У генерала без армии, у атамана без войска? — насмешливо спросил Афанасьев, окончательно овладевая собою.

— Дай-ка нож.

Василий Иннокентьевич старательно, не спеша подпорол подкладку пиджака, вынул и подал Григорию письмо. То самое письмо на тонкой японской бумаге, которое было найдено у нарушителя границы.

Афанасьев долго читал письмо, видимо, мучительно обдумывая, как ответить и поступить, руки его дрожали.

— Что ж, Ногайцев, поговорим о деле.

— Можно поговорить...

Целую неделю прожил Василий Иннокентьевич у Афанасьева. Днем помогал по хозяйству, а ночами выслушивал его исповедь. Григорий Иванович расспрашивал об атамане Семенове, его жизни, планах и намерениях.

— Худые вести, шибко худые, — сказал он, — выслушав сообщение Бабкина о том, что японцы не собираются выступать против Советского Союза. — Надо быть, боятся... Американцев, сказывают, ладно потрепали, а против русских робеют, слабы...

Трудно было понять, чего больше в этих словах — горечи и сожаления или гордости.

— Григорий Иванович, — как-то спросил Бабкин, — а не пытался ты найти единомышленников? Один — в поле не воин.

— Как не пытался. Привлек двух мужиков: Спиридона Белых да Никифора Лоскутова... А толку из того...

— Порученья им давал какие?

— Сам, почитай двадцать годов без поручениев живу. Беда как привык к безделью... — усмехнулся он. — Вы вот навещаете годом да родом...

— Сиди тихо, как заяц в копне, не то сожрут. Время наше не пришло.

— Сижу. Подохнем, однако, пока придет желанное время.

— Наперед батьки лезть в пекло тоже негоже.

Афанасьевы провожали Василия Иннокентьевича, будто дорогого гостя. Евлампия, которой Григорий выдал его за сослуживца и фронтового друга, выстирала белье, починила одежду, напекла лепешек, сварила десяток яиц. Когда он скрылся за поворотом, они зашли в опустевший дом и вдруг почувствовали себя одинокими и старыми. Вспомнили: даже дочь Устинья редко навещает. Своя семья — свои заботы. Слушали, как тоскливо воет ветер в щелях ставней и застрехах крыши, как хрипло лает Полкан, звеня тяжелой целью.

Исповедь бывшего вестового вызвала большой интерес. Наши сотрудники проверили, насколько она соответствует историческим фактам.

Воспоминания красных партизан — участников гражданской войны объективно подтверждали рассказ Афанасьева.

Подтягивание к Бичуре карательных отрядов, а потом и японских войск, усиление семеновской милиции в дни, предшествовавшие восстанию, партизаны рассматривали как следствие предательства. Они подозревали эсера Шацкого, кулака Булычева, не догадываясь, что в их ряды проник агент белогвардейской контрразведки. Вспоминая трагическую гибель революционных бойцов в Красных казармах Троицкосавска, партизаны с болью и горечью говорили: «Гибель этих товарищей стала прямым укором нашей неопытности — ведь если бы в свое время мы заняли Троицкосавск, этого, наверное, не произошло бы». Между тем именно предательство Афанасьева и вызванное этим наступление японцев и семеновцев с севера отвлекли силы партизан и нарушили план похода на Троицкосавск. Такой связи партизаны тогда не могли видеть.

Телеграммы, приказы, информационные письма, обращения и воззвания партизанских и белогвардейских штабов также не опровергают этой версии.

Посещение Семеновым США в апреле двадцать второго года изложено капитаном Корецким весьма тенденциозно, можно сказать, поставлено с ног на голову. Люди выходили на улицу не приветствовать атамана, как говорил Корецкий, а с совершенно противоположными намерениями.

Газета «Нью-Йорк Америкен» писала четырнадцатого апреля: «Тысячи людей ожидали появление Семенова. Они ожидали его не для приветствий, а для того, чтобы сказать «Долой!» и освистать казачьего атамана... Когда упитанный генерал со своими неповторимыми усами, идущими через щеки к глазам, был проведен на допрос, гневный рев толпы затопил все крики полицейских...». Это, конечно, совсем не то «ликование», о котором говорил капитан.

Что касается сообщений американских газет о зверствах семеновцев над мирным населением, то Корецкий не покривил душой, сказал правду.

«Нью-Йорк трибюн» опубликовала материалы сенатской комиссии. Они раскрывали страшный эпизод уничтожения патриотов на станции Андриановка.

«Согласно показаниям, — писала газета, — пленники, наполнявшие целые вагоны, выгружались, затем их вели к большим ямам и расстреливали из пулеметов. Полковник Морроу сказал, что они были не большевиками, а невинными крестьянами... Апогеем казни было убийство за один день пленных, содержащихся в пятидесяти трех вагонах, всего более тысячи шестисот человек... Затем был банкет и пиршество».

Поистине, кровавый пир!

Верны замечания Корецкого и о полковнике Морроу, об американских офицерах и солдатах, принимавших непосредственное участие в убийствах советских людей.

Наконец, разговор с Семеновым.

В октябре двадцатого года атаман, покинув свое разбитое воинство, вылетел из Читы самолетом: на земле все пути отхода были перекрыты. Ровно через четверть века он опять же самолетом возвратился на советскую землю. На этот раз под конвоем чекистов.

Я увидел обыкновенного старика, лысого, обрюзгшего. Щеки отвисли; пальцы толстые, как сардельки, изредка вздрагивают; потухший взгляд темных коричневых глаз выражает полную отрешенность.