Лавриненко приходил к Ратникову.

Тратили мы на стол около тысячи рублей в день. На костюм я истратил тысяч семь. Других больших трат у меня не было, а куда истратил, кому давал и сколько вообще было денег у Хлебныйского, не знаю и не видал. Узнав из намеков или почувствовав инстинктивно, что 7-го готовится что-то недоброе, я думал заявить ЦК, но так как я не предполагал, что это так кошмарно, или я просто сомневался, что это может произойти, я решил, не заявляя, поехать прямо в тыл Деникина, для подпольной работы.

А. Домбровский

В то время, когда рабоче-крестьянская власть отражает на многих фронтах бешеный натиск как внешней, так и внутренней контрреволюции, поставившей своей задачей в море слез и крови защитить пролетарскую революцию; в то время, когда на бесчисленных фронтах умирают сотни и тысячи бойцов за благо народа, за благо той власти, которую завоевали пролетарии своей мозолистой рукой, во имя Революции, во имя освобождения всего человечества идут с долгом, с честью умирать порой молодые, полные жизни наши дорогие товарищи, я, как рабочий, как угнетенный, с самого начала основания рабочей армии ушел на фронт.

В продолжение полутора года я успел побывать на разных фронтах гражданской войны (я не хочу об этом сейчас распространяться, но, если понадобится, я смогу указать целый ряд сражений, в которых я принимал активное участие). Уже давно я убедился, что моя жизнь должна быть отдана за революцию, что я должен умереть во имя рабоче-крестьянской власти, и это меня не страшит. Я чувствую, как хорошо умереть, зная за что – умереть сознательно.

Но в то время, когда чувствуешь свою вину – ошибку перед рабочим государством – и когда думаешь, что тебя могут лишить за это твоего физического существования, то невольно возникает мысль: «Умру бесстрашно, но за что – за то, что существует на свете анархизм и существуют отбросы от анархизма» (с которыми я, к несчастью, был знаком). За то ли, во что никогда не верил, никогда не был согласен, ибо это шло вразрез с моими убеждениями? За то ли, что все это было мне чуждо и что я был всегда от этого далек?

И вот когда это все анализировать начинаешь, искренне сознавать, какую ошибку сделал и за то можешь умереть не так, как тебе говорит твой разум, не так, как хотела твоя воля, а так, как диктуют условия, грязные условия, в которые так глупо впутался, невольно возникает мысль, почему не умер, когда кругом свистели белогвардейские пули, рвалась шрапнель, лопались снаряды, падали и умирали твои товарищи. Становится грустно и жалко, что рок почему-то берег меня там, где я с честью умереть мог. Какой позор, какие угрызения совести переживаешь, что, возможно, умрешь этой позорной смертью! И как честно и искренно хотелось бы, чтобы тебя перестали считать врагом рабочего государства и своей смертью там, на фронте, в передовой цепи рядом с товарищами по убеждению, искупить свою вину-ошибку.

Поэтому я хотел бы, чтобы те товарищи, которые будут разбирать и утверждать мою судьбу, повторяю, я хотел, чтобы они меня поняли и разрешили умереть не здесь, в этих стенах, а там, в бою с белогвардейцами, на поле битвы, где разрешается судьба мировой революции.

А. Домбровский

В Москве я с 4 сентября. В Москву попал проездом из города Житомира в Саратов в 1-ю Стальную дивизию. В Житомире я был шофером Волынского губвоензага.[267]

Приехав в Москву, я заболел и лежал в 18-м эвакуационном госпитале больной сыпным тифом. Какой-то красноармеец видел, как меня с вокзала отвозили в больницу, и он об этом сказал Мише Гречаникову. Он служил в одной части со мной. Миша Гречаников был у меня 2–3 раза. Он мне предложил, чтобы я после выздоровления пришел на квартиру по Арбату, № 30, кв. 58, что я и сделал. Я поселился в этой квартире и жил там недели две. По болезни я ничего не делал. Деньги для житья мне давал Миша. Дал он мне в 4 раза около 16 тысяч рублей, и я их прожил. Чем занимается Миша, я не знаю. 16 или 17 октября я переехал на новую квартиру, где меня и арестовали. За комнату в обеих квартирах платил Миша. Жил он не со мной. На эту квартиру я переехал по указанию Миши. Вместе с Мишей я служил в дивизии около 6 месяцев. При аресте у меня отобрали около 6 тысяч. Мне их дал Миша. На этой новой квартире платил за все Миша. Платил он за кормление меня и Шестеркина по тысяче рублей в день. Казимира Ковалевича не знаю. С Шестеркиным меня познакомил Миша. 25 октября я лежал в 18-м госпитале. В продолжение последней недели Петя ни разу не был дома. Никаких вещей у меня не было. На квартире на Александровской был чемоданчик с вещами Шестеркина. Бомбу я видел. К Шестеркину приходил некто Ваня. Одет во френч защитного цвета, в высоких сапогах, бекеше и фуражке с блестящим козырьком. Лет ему 25, бритый, полный, молодой, здоровый, блондин, волосы короткие. Я замечал, что они от меня что-то скрывают и при мне ничего не говорили. К Шестеркину приходила его жена Ляля. Те, которые звали нас в Петушки за мясом, – это Ляля и его сестра. Где они живут в Петушках, я не знаю. Сегодня я ночевал на Курском вокзале. Миша мне дал подложные документы, так как по моим старым срок выходил. И я жил по этим документам.

Александр Восходов

В одно со мною время на Арбате, в доме 30, в кв. 58, жила какая-то барышня, лет около 23-х. Вместе с ней жил или приходил к ней молодой человек, лет приблизительно 30-ти, небольшого роста, с кортиком и красноармейским значком. Этого молодого человека я видел, вероятно, 2 раза. Барышня по целым дням дома не бывала и иногда не приходила и ночевать. Явившись по выздоровлении на квартиру по Арбату, № 30, кв. 58, я сказал, что меня прислал Миша и попросил для себя комнату. Хозяйка, Татьяна Никитична, сейчас указала мне комнату. На эту квартиру Миша заходил ко мне раза два и говорил, что, если у меня не будет денег, чтобы я вышел в указанный им день к памятнику Гоголя, где он мне давал деньги. Живя у Татьяны Никитичны, я за отсутствием хорошей пищи плохо поправлялся и потому просил Мишу устроить мне квартиру со столом. Миша, спустя некоторое время, пришел и сказал мне, что комната со столом для меня готова на Большой Александровской улице, в доме № 22, указав, что туда надо мне ехать на следующий день на трамвае «Б» до Таганки, где меня будет ждать наш общий по Харькову знакомый Петя Шестеркин, который будет жить вместе со мной. Переехал я на новую квартиру, не предупредивши о том квартирной хозяйки, Татьяны Никитичны. На новой квартире к Шестеркину заходила 2 раза его жена. Первый раз была две недели тому назад. Второй раз – в субботу около 10-ти часов вечера. Во второй раз Шестеркина мужа не застала, и я сказал ей, что он уехал на несколько дней и на днях должен вернуться. Ежедневно я выходил из дому с утра около 10—11-ти часов погулять на воле до 2-х часов пополудни и возвращался домой. Шапку я купил на Сухаревке за 1800 рублей, фуфайку – за 1000 рублей.

Александр Восходов

Дополнительно показываю, что мужчину по кличке Дядя Ваня знаю. Он приходил ко мне на квартиру на Александровскую улицу, в дом № 22, за деньгами, которые мне оставил для передачи ему Миша Гречаников. Дал я ему тогда тридцать тысяч рублей. Раза два я ходил на квартиру к Дяде Ване. Пете Шестеркину я передавал деньги, полученные для него от Миши Гречаникова, кажется, 10 000 рублей. Под фамилией Попова я никогда не приходил.

Александр Восходов

Познакомился с Казимиром Ковалевичем в типографии Наркомпути, где он попросил меня указать типографию, где бы можно было отпечатать «Где выход?». Я указал типографию «Свет» на 1-й Мещанской[268] (недалеко от Сухаревой башни, на правой стороне, против магазина Перлова), принадлежащую Николаю Григорьевичу Корнилову. Отпечатано было 10–12 тысяч. Деньги получил я и платил их Корнилову, точно не помню, сколько тысяч, кажется, двенадцать. На предложение отпечатать еще прокламацию я наотрез отказался, так как в то время прошел слух, что их группа ограбила народный банк. Тем самым, не имея с ними одного идейного духа, я не хотел уж в этом случае нести хотя бы морально ответственность за это ограбление. Еще присовокупляю, что с этого времени мне стало казаться, что у них отсутствует идейный дух. После всего этого я не видел Ковалевича и сказать про дальнейшую их работу ничего не могу. Я сам рабочий, типограф, в 1906 году вступил членом партии эсеров. В 1907-м был арестован и просидел три месяца. В 1913 году опять был арестован и выслан в город Ригу, в 1919 году вступил в партию РСДРП (меньшевиков). Активно выступать против Советской власти никогда не думал. Совершил этот идейный поступок по недомыслию.