Думали ли мы о побеге? По крайней мере, я – нет… нисколько. Я знал, что наше деяние может встретить порицание и враждебность правительства, и считал необходимым и важным отдать себя, чтобы ценою своей жизни доказать нашу полную искренность, честность и жертвенную преданность интересам Революции. Перед нами стояли также вопрошающие массы рабочих и крестьян – мы должны были дать им ответ. Кроме того, наше понимание того, что называется этикой индивидуального террора, не позволяло нам думать о бегстве. Мы даже условились, что если один из нас будет ранен и останется, то другой должен найти в себе волю застрелить его. Но напрашивается лукавый вопрос: а почему мы приказали шоферу не останавливать мотор? На тот случай, если бы нас не приняли и захотели проверить действительность наших полномочий, мы должны были скорей поехать в ЧК, занять телефон и замести следы попытки. Если мы ушли из посольства, то в этом виноват непредвиденный, иронический случай.

Я оказался раненным в левую ногу, ниже бедра. К этому прибавились полученные при прыжке из окна надлом лодыжки и разрыв связок. Я не мог двигаться. Из автомобиля в штаб отряда Попова меня перенесли на руках матросы. В штабе я был острижен, выбрит, переодет в солдатское платье и огнесен в лазарет отряда, помещавшийся на противоположной стороне улицы.

С этого момента я был предоставлен самому себе, и все, что происходило 7 июля, мне стало известно только в больнице из газет и гораздо позже, в сентябре, – из разговоров с некоторыми членами ЦК.

Я пережил в лазарете и сознательно помню только один момент – приезд в отряд тов. Дзержинского с требованием выдачи меня. Узнав об этом, я настойчиво просил привести его в лазарет, чтобы предложить ему меня арестовать. Меня не покидала все время незыблемая уверенность в том, что так поступить исторически необходимо, что Советское правительство не может меня казнить за убийство германского империалиста. Но ЦК отказался выполнить мою просьбу. И даже в сентябре, когда июльские события четко скомпоновались, когда проводились репрессии правительства против левых эсеров и все это сделалось событием, знаменующим собою целую эпоху в Русской Советской Революции, даже тогда я писал к одному члену ЦК, что меня пугает легенда о восстании и мне необходимо выдать себя правительству, чтобы ее разрушить.

7 июля при отступлении отряда Попова из Трехсвятительского переулка я был забыт во дворе лазарета. Отсюда меня вместе с другими ранеными увезла на автомобиле в первую городскую больницу одна неизвестная сестра милосердия. В больнице я назвался Григорием Беловым, красноармейцем, раненным в бою с поповцами. В больнице я пролежал, кажется, до 9 июля. 9-го вечером мне был устроен моими внепартийными друзьями, извещенными случайно о моем пребывании в больнице, побег. Я говорю побег потому, что больницам и лазаретам был отдан приказ, неизвестно откуда, не выпускать под угрозой расстрела ни одного раненого в эти дни. Я скрывался в Москве несколько дней – в лечебнице и частных квартирах. Кажется, 12-го я кое-как уехал и после полосы долгих скитаний попал в Рыбинск.

В Рыбинске я пробыл под фамилией Авербаха до последних чисел августа, вылечивая ногу. В начале сентября, очень нуждаясь, я работал под фамилией Вишневского в Кимрах, в уездном комиссариате земледелия, давал уроки. Все это время я был абсолютно оторван от партии. Она не знала, где я нахожусь, что со мной делается. В сентябре я случайно завязал сношение с ЦК, я обратился к нему с предложением спешно отправить меня на Украину в область германской оккупации для террористической работы. Мне было приказано выехать в Петроград и там выжидать отправки.

Я жил в окрестностях Петрограда очень замкнуто – в Гатчине, в Царском Селе и др., занимаясь исключительно литературной работой, собиранием материала об июльских событиях и писанием о них книги. В октябре я самовольно, без ведома ЦК, поехал в Москву, чтобы добиться скорейшей командировки на Украину. Недолго жил в Курске, и 5 ноября я был уже в Белгороде, в Скоропадчине. Я не могу не сказать нескольких слов о своей работе на Украине. По ряду причин мне нельзя еще говорить о ней легально, подробно. Скажу только следующее: я был членом боевой организации партии и работал по подготовке нескольких террористических предприятий против виднейших главарей контрреволюции. Такого рода деятельность продолжалась до свержения гетмана. При правительстве директории, в период диктатуры кулачества, офицерства и сечевых стрелков, я работал для восстановления на Украине Советской власти. По поручению партии организовал совместно с коммунистами и другими партиями на Подолии ревкомы и повстанческие отряды, вел советскую агитацию среди рабочих и крестьян, был членом нелегального Совета рабочих депутатов Киева – словом, посильно я служил революции.

Вокруг убийства Мирбаха образовалась сложная, совершенно неясная трагическая атмосфера. Этого акта не поняли или не хотели понять коммунисты, и, что было важно, вследствие этого информированные ими некоторые социалисты Запада, работники Интернационала, например голландская социал-демократка Генриетта Роланд-Гольст[209] называла его даже гнусным (ее статья в московской «Правде» в сентябре).

Советская власть и Коммунистическая партия утверждали и думали, что выстрелы в Денежном переулке были сигналами к восстанию левых эсеров против Революции и ее власти, что исполнители акта – «агенты англо-французского капитала, раньше служившие Советской власти и теперь продавшиеся ему» (приказ ЦИК за подписью тов. Свердлова от 6 июля), а председатель Совета Народных Комиссаров тов. Ленин лаконично объявил меня и Андреева просто «двумя негодяями» (приказ Совнаркома от 3-х часов дня 6 июля).[210]

Такая версия о московском акте старательно внедрялась в головы рабочих и крестьян. То, что произведено в Трехсвятительском переулке и на телеграфе, было, понятно, названо мятежом левых эсеров. За голову Мирбаха, этого титулованного разбойника, упало много мужественных, честных и преданных Революции голов матросов, рабочих – левых эсеров. Партия была изгнана из Советов, загнана в подполье, разгромлена во многих местах Республики, объявлена вне закона.[211] Правительство возненавидело нас, Центральный Комитет и исполнителей акта предали суду революционного трибунала как преступников и даже провокаторов. Каждую нашу элементарную попытку опровергнуть возводимые на нас незаслуженные обвинения пресекали в корне, считали новым походом против Советской власти. В таком положении было много трагичной безысходности. Апелляция к массам была немыслима, ибо тогда разводился красный террор как система. В Советской Конституции есть пункт, по которому Российская Республика объявляется прибежищем каждого политического изгнанника из буржуазных и монархических стран, по которому государство рабочих и крестьян оказывает почетное гостеприимство защитникам Интернационала. А мы, интернационалисты, участники октябрьского переворота, не имели прибежища в творимой и нами социалистической республике. Так долго не могло продолжаться.

Я понимаю, что в июле объективные условия заставляли Советскую власть относиться к убийству Мирбаха и его исполнителям резко и определенно отрицательно, но с июля месяца произошли события, совершенно изменившие все недавние политические комбинации и постройки. Грянула германская революция – она разгромила оковы Бреста, и отношение Советской власти к нам, взрывавшим Брест, должно было утратить все свое актуальное содержание. А когда в Венгрии государство попало в руки рабочих и крестьян, резко обозначилась перспектива мировой революции, которой, и только которой, была посвящена голова Мирбаха. Вернусь к существу.