Несколько недель, если не брать в расчет случайных перерывов для решения текущих дел, Поль и Эдмонд повсюду появлялись вместе. Вдвоем они, кажется, побывали во всех сферах рая развлечений: отели, кабаре, ночные клубы — все это гостеприимно распахивало перед ними свои двери. Они прослушали бесчисленное количество танцевальных оркестров, нескончаемая вереница танцующих пар прошла перед их глазами, они выкурили смертельное количество сигарет, и никто бы не отважился заявить, что выпитое ими количество дрянной водки было незначительным. Дни пролетали, сменяясь неделями, а Поль так и продолжал оставаться в смятенном состоянии души. Совершенно очевидно, что его наниматель не испытывал желания окунуться в эту атмосферу в одиночестве, но главное, что Поль никак не мог понять смысла своего участия в этой погоне за развлечениями. Время от времени, и это правда, Эдмонд просил его пояснить какие-то незначительные детали происходящего, но большей частью их разговоры касались вопросов скорее теоретических, никоим образом не связанных с происходящим. Примером тому мог стать один из вечеров, проведенных в «Венеции у Келси». Они обсуждали человека-творца, человека-гения.

— Великие люди становятся великими, — заявлял Поль, — благодаря ошеломляющему в своей силе импульсу прозрения. Ни один человек не может стать великим, просто желая того. Гений обязан не только иметь свое особое строение мозга и нервной системы, но любить мир и воспринимать его с универсальной, общечеловеческой позиции. Гений неразрывно связан с окружающей его действительностью, и выражение его гениальности находит мгновенный отклик. Это величайшее из наслаждений, дарованных человеку.

На что Эдмонд лишь иронично-пренебрежительно усмехался.

— Все твои предпосылки ложны, за исключением, пожалуй, биологических, — говорил он. — Великие люди становятся великими лишь потому, что того жаждут; вот что является двигательной пружиной, твоим ошеломляющим по силе импульсом. Более того, гений не тождественен жизни, не является выразителем универсальной идеи, более того, он не приспособлен к ней и обладает в высшей степени взглядом индивидуальным. И творение гения не величайшее доступное человеку счастье. Вспомни женщину, рожающую в боли, муке и унижении. Гений всегда несчастен, у него нет своего места в этом мире, он не приспособлен к своему окружению, и, как следствие, он всегда психически ненормален.

— Называть гения сумасшедшим — значит уподобиться мнению толпы.

— Нет, я сказал психически ненормален, и не моя вина, что в сознании толпы это определение является синонимом сумасшествия. Используя твою терминологию, скажу, что в большинстве случаев гениальность — есть следствие гигантски развитого чувства собственной неполноценности. И не забывай, что гений всегда мужского рода.

— Сегодня это звучит смехотворно. В идеи Шопенгауэра давно уже никто не верит, они дискредитированы.

— Поколением феминистов. Как много великих женщин помнит история? И из этого ничтожного количества, сколько их не строило свою судьбу через влияние на мужчину или многих мужчин?

Поль на короткое мгновение задумался.

— С этим я, пожалуй, не буду спорить. Но в большинстве случаев это проистекало из исторически сложившегося социального и экономического неравенства в положении женщины. Отсутствие свободы, недостаточность образования, часто помимо ее воли раннее материнство — вот те обстоятельства, которые, угнетая, воздействовали на женщину. Сегодня всем этим запретам и ограничениям приходит естественный конец.

— И опять неверные предпосылки. Мужчинам приходилось бороться с такими же и гораздо большего порядка трудностями. Ты и сам назовешь сейчас сотни имен тех, кому удалось сломать, казалось, непреодолимые барьеры на пути к свободе и знаниям. — Эдмонд замолчал и, словно оценивая, вскинул на Поля пронзительный взгляд своих янтарно-желтых глаз. — То, что ограничивает женщину, что не допускает возможности обрести величие, заложено в физиологии этого пола.

— Ты подразумеваешь более деликатное строение женского организма?

— Отнюдь, я говорю об ее яичниках — вот куда направлены все ее творческие порывы.

— Однако существовала еще и Сапфо.

— Конечно. Сапфо — богиня феминизма. Идол, которому поклоняются все феминисты. Сапфо — порождение утренней зари человечества, робкий луч света, мелькнувший в предрассветном тумане.

— Как ты объяснишь ее феномен?

— Никак.

— Тогда чего стоит твоя теория?

— С моей теорией все в порядке. Разве ты, я или кто-нибудь другой может достоверно утверждать, что все творения Сапфо действительно принадлежат ей? Где доказательства того, что она действительно была женщиной? Но, даже допуская это, допуская, что ненормальная, а значит, отмеченная печатью гениальности Сапфо — исключение из моего правила, все равно остается справедливым утверждение, что женщина обладает меньшим творческим потенциалом по сравнению с мужчиной. Меньшим в способности создавать средства познания, и тут я повторюсь, ибо как никто иной преуспела в создании самой жизненной субстанции.

В спорах, в провозглашении истин, не совместимых с общими представлениями, не способных вызвать ничего, кроме отвращения у человеческого существа с его одномерным восприятием, продолжался эксперимент исследования характера подопытного экземпляра по имени Поль Варней. Как напильник в опытных руках легко снимает слой ржавчины, обнажая блестящую поверхность металла, так и беспощадный в своем могуществе интеллект Эдмонда слой за слоем срывал с души Поля «ржавчину» условностей, обнажая природную наготу ее естества. Всему приходит свой конец, близился к своему завершению и этот злой эксперимент. Эдмонд выдвинул гипотезы, поставив опыты, проверил их правильность и остался доволен результатом. Феномен Поля Варнея был не чем иным, как многофункциональным механизмом, приводимым в движение вожделениями, страхом и в гораздо меньшей степени логикой здравого смысла.

Подобно играющему с куклой ребенку, Эдмонд взводил пружинки часового механизма души Поля и забавлялся наблюдением результатов. И чем больше забавлялся, тем сильнее поднималась в нем тщеславная уверенность, что в пределах своих знаний и могущества он может управлять поступками этого человеческого существа с такой же простотой и легкостью, как некогда с такой же простотой и легкостью управлял действиями обезьянки Homo.

И от этой уверенности почувствовал себя ужасно несчастным. Все равно как в изобретенной китайцами камере пыток, где нельзя ни лечь, ни встать. Ничто в этом мире не открывало ему возможностей преодолевать трудности на последнем пределе возможного. Все давалось слишком просто — ему не было здесь равных.

Знания! Подобно одинокому путнику в тщетном стремлении достичь горизонта, и он мог пуститься в бесконечную погоню за ускользающей реальностью знаний. Но ради чего? Обретенные знания о человеке оказались ему бесполезными. Чем могло обогатить его душу существо по имени Поль Варней? Ничем…

И снова лицом к лицу оказался Эдмонд со своим горьким выводом: «Стремление к знанию есть самое бесплодное из всех устремлений. Мечта с отрицательным результатом, ибо, чем больше познает человек, тем меньше знает».