Он пожал плечами.

– Она бросила виолончель по вашему совету?

– О нет! – Он даже испугался. – Но я откровенно сказал ей, что великой виолончелистки из нее не получится и что концертировать она не сможет.

– Как бессердечно! – дерзко сказал я.

– Это было необходимо!

– Вы лишили ее всего!

– Напротив, я вернул ей мужество! – тихо проговорил он.

– Мужество? Для чего?

– Чтобы стать самой собой.

– Дина всегда была самой собой!

Мы смотрели друг на друга. Его усы были похожи на смешных лохматых зверьков.

– Скажите, вы хорошо знали эту женщину? – спросил он. – Должно быть, вы близкий ей человек, если она подарила вам виолончель.

Я отметил эти слова, но не удивился. Значит, Дина не говорила обо мне. Скрыла все о своей прежней жизни. Не воспользовалась именами Андерса или Иакова. Она просто растворилась в центре Берлина и назвала себя фрау Меер.

Он подумал, что я не понял его, и повторил:

– Скажите, вы хорошо знали Дину Меер?

– Нет, не думаю, – ответил я и тут же понял, что это правда.

– Так кто же вы ей? Родственник? – спросил он.

– Да. Скорее друг…

– Для друга вы слишком молоды.

Я почувствовал себя глупо.

Мы молча пили вино.

– По-моему, вам надо решить, кого вы ищете – виолончель или женщину, – медленно проговорил он.

– Виолончель, – спокойно ответил я.

– Ну вот вы ее и нашли.

– Вы знаете еще что-нибудь о Дине?

Он покачал головой и улыбнулся. Я почувствовал раздражение. Мне показалось, что он надо мной смеется.

– Она ведь и вас тоже бросила? Правда? – с удивлением услышал я собственный голос.

Он вдруг как-то изменился. Какая-то тень мелькнула в его глазах, чуть заметно шевельнулась рука. И я понял, что моя догадка верна. Она уехала от него.

– Почему вы решили, что у нас были близкие отношения? Ведь я старый человек, – сказал он с улыбкой.

– Не знаю.

Он снова улыбнулся:

– Подобные заключения делают только по молодости. Понимаете… Они приходили ко мне и уходили. Мечтали о славе. Так же как и я в молодые годы. Одни попадали ко мне своевременно, но у них не хватало таланта или воли, необходимой для самоотречения. Другие обладали и талантом, и волей, но попадали ко мне слишком поздно. Третьих уводила в сторону жизнь.

– Что вы имеете в виду?

– Все что угодно – семью, отсутствие денег, любовь или какое-нибудь другое безумие…

– Что же остановило Дину?

– Прежде всего то, что она начала слишком поздно. Чтобы стать виртуозом, руки должны быть мягкими, как воск, и в то же время надо обладать железной волей. Но самое главное – нельзя тосковать по дому и таить в сердце скорбь.

– Это вы про нее говорите?

Он промолчал, не сводя с меня глаз.

– Почему же тогда она не вернулась домой?

– Этого я не знаю, – быстро ответил он.

Не слишком ли быстро?

– Вам что-нибудь известно?

– Она была не из тех, кто доверяется первому встречному.

– Но ведь вы не были для нее первым встречным? Вы были ее другом, учителем.

– Это не то же самое, что быть доверенным. Что вы надеялись узнать от меня?

– Где ее можно найти?

– Очень жаль, но вы обратились не по адресу, – со вздохом сказал он.

Через несколько минут Майер вынул из кармана часы и сказал, что скоро к нему придет ученик. Потом встал и снова кивнул на виолончель.

Когда мы вернулись в прихожую, он дал мне свою визитную карточку.

– Между прочим, могу вам дать адрес театра, в котором она постоянно бывала. Думаю, там многие ее знали. – Повесив трость на руку и опершись о массивный дубовый стол, он написал адрес на обратной стороне карточки.

Я поблагодарил его.

И вот я уже на улице с Дининой виолончелью. Ручка футляра была оторвана. Мне пришлось нести виолончель под мышкой. Когда я свернул за угол, лицо мне обжег ледяной ветер. Два больших кленовых листа подлетели и приникли к моему пальто.

Я мог сколько угодно мечтать, как бы мы встретились, найди я ее. Но что толку. У Орфея было некое предназначение. И можно даже сказать, что он его выполнил. Ведь известно, что он должен вернуться из подземного царства ни с чем. На этот же раз он возвращался, неся под мышкой футляр с виолончелью.

Я шел домой и думал о наших студентах, мечтавших уехать в Европу. Они мечтали об этом на студенческих пирушках в коллегиях Регенсен и Валькендорф[3]. А то и просто в трактирах, когда на столе появлялось пиво. Мы мечтали о том, чтобы вырваться в большой мир, сделать великие медицинские открытия, прославиться.

Мне оставалось только посмеяться над собой. Вот я и в Европе. И что с того? Пыль и грязь здесь, во всяком случае, те же, что и в любом другом месте.

Дина тоже всегда мечтала уехать. Я мысленно видел, как она поднимается на борт «Принца Густава» и ветер рвет поля ее шляпы. Как я ненавидел ее носовой платок, которым она обычно махала мне на прощание! Я пытался разглядеть ее лицо. Но расстояние между нами было слишком велико.

Осуществились ли ее мечты? Обрела ли она покой, избавившись от меня? От страха, что я ненароком могу ее выдать?

Как, интересно, с ней обошлось время? Какие у нее были любовники? На что она жила? Как выглядит? Почему не уехала сразу, как только поняла, что не может иначе? Я пытался припомнить, чем именно мог быть вызван ее отъезд. Что я такого сказал или сделал, что напугало ее? Может, я в чем-то проявил слабость и она усомнилась, что я выдержу? Не выдам ее? Буду молчать?

Виолончель оказалась нелегкой. Я шел и подбадривал себя, вспоминая, как Дина садится на лошадь или закрывает двери. Она всегда находилась в движении. Всегда стремилась прочь от меня.

Это воспоминание помогло мне быстрее принять решение: завтра же я возвращаюсь в Копенгаген.

Но на другой день я не уехал на вокзал, а пошел в театр, адрес которого мне дал накануне учитель Дины. Не удержался. Сперва я заикаясь попробовал объясниться с серым мужским лицом, глядевшим на меня из окошечка в стене. Я ищу Дину Меер, не может ли он помочь мне? Он покачал головой и продолжал что-то есть из бумажного пакета. Каждый раз, когда он нырял в пакет, лицо его исчезало из окошка. Я старался вежливо объяснить ему, что мне очень важно поговорить с кем-нибудь, кто ее знал.

Он смотрел на меня пустыми глазами. Пока я не сообразил показать ему купюру. Тогда он задумался, высасывая из зубов пищу, и быстро схватил деньги. Потом аккуратно сложил бумажный пакет, открыл дверь своей клетушки и поманил меня за собой. Мы пошли на нестройные звуки, доносившиеся из зала, где репетировал оркестр.

– Шрёдер! Первая скрипка! – произнес он и исчез.

Я дождался паузы. Потом пробрался к музыканту, который, по моим понятиям, играл первую скрипку. Он выглядел не так враждебно, как я боялся. Я сразу заговорил о деле. Представился Дининым родственником – я приехал в Берлин и очень хотел бы встретиться с ней. Он не задумываясь дал мне адрес учителя Майера.

– Она там живет? – спросил я, не говоря, что уже побывал там.

– Да, – ответил он и тут же, повернувшись к дирижеру, сказал ему что-то, чего я не понял.

Судя по ветхому занавесу и потертым креслам, это был один из третьесортных театров. И оркестр, естественно, тоже был третьесортный.

Как только дирижер отошел, я спросил у Шрёдера, не найдется ли у него времени побеседовать со мной. Он растерялся – вообще он собирался завтракать. Я пригласил его быть моим гостем. Нет ли поблизости подходящего заведения? Но у него было мало времени. Нетерпеливым движением он указал мне на кресла и сел сам.

Шрёдер был человеком неопределенного возраста. Узкое лицо. Черные с сединой волосы на макушке торчали ежиком. Странно. Он знал Дину!

– Она больше не живет по тому адресу, который вы назвали, – сказал я.

– Вот как? – Он пожал плечами.

– Она играла у вас?