— Прошу меня простить, — пропел Менестрель. — Вообще-то этот рисунок очень мил. Я непременно намалюю его у себя на груди к следующему карнавалу трех городов. Но смею напомнить, что речь у нас шла о том, как убивать ангелов. Мне бы хотелось узнать побольше про тот серый порошок силы, который уже здесь упоминался.

— М-мать твою, Джин! — взорвалась было Сирокко, но тут же волевым усилием заставила себя успокоиться. Потом она запела: — Менестрель. Мой друг, чье владение твоими песнями весьма убого, судя по всему, просто неверно выразился. Мне такой порошок неизвестен.

Глаза Менестреля не выдали ровным счетом ничего.

— Хорошо. Если не серый порошок, тогда расскажите мне про то устройство, что метает дротики дальше, чем рука.

— Прости, но ты опять не так понял. Пожалуйста, подожди минутку. — Стараясь сохранять внешнее спокойствие, Сирокко повернулась к Джину. — Джин, марш отсюда. Я с тобой потом поговорю.

— Рокки, я только хочу…

— Джин, это приказ.

Он колебался. Сирокко прошла хорошую тренировку для рукопашного боя и была повыше ростом — но Джин был покрепче, и тренирован ничуть не хуже. Она очень сомневалась, что сможет его положить, но тем не менее изготовилась.

Момент прошел. Джин стряхнул с себя напряжение, затем хлопнул ладонью по столу и с достоинством вышел из комнаты. Глаза Менестреля явно не упустили ни одной детали происшедшего.

— Мне очень жаль, если я вызвал недобрые чувства между тобой и твоим другом, — пропел он.

— Ты тут ни при чем. — Теперь, когда противостояние осталось позади, руки у Сирокко вдруг стали холодными как лед. — Я… послушай, Менестрель, — пропела она в ладу равных. — Кому ты веришь? Мне или Джину?

— Признайся, Рок-ки, ведь ты явно хотела что-то скрыть.

Прикидывая, что делать, Сирокко глодала костяшку пальца. Итак, Менестрель уверен, что она лжет. Но что ему уже удалось узнать?

— Ты прав, — пропела она наконец. — У нас есть порошок силы, который способен стереть с лица Геи весь этот город. Мы знаем такие секреты разрушения, на которые мне стыдно даже тебе намекать; к примеру, нечто, способное пробить дыру в твоем мире и выпустить весь воздух, которым ты дышишь, в ледяной космос.

— Ничего такого нам не требуется, — с явным интересом пропел Менестрель. — Порошка будет вполне достаточно.

— Я не могу тебе его дать. Мы его с собой не захватили.

Когда Менестрель снова запел, видно было, что песнь свою он продумал в деталях.

— Твой друг Джин считает, что все это можно изготовить. Мы умеем обращаться с древесиной и неплохо знаем химию живого мира.

Сирокко вздохнула.

— Пожалуй, он прав. Но мы не можем раскрыть вам эти секреты.

Менестрель молчал.

— Мои личные чувства тут ни при чем, — объяснила она. — Те, кто выше меня, мудрецы нашей расы, решили, что так поступать нельзя.

Менестрель пожал плечами.

— Если старейшины тебе приказали, выбора у тебя нет.

— Рада, что ты все правильно понимаешь.

— Да. — Менестрель помедлил, снова тщательно готовя свою песнь.

— Однако твой друг Джин не столь почтителен к своим старейшинам. Если я снова его попрошу, он может рассказать о вещах, нужных мне для победы.

Сердце у Сирокко упало, но она отчаянно старалась этого не выдать.

— Джин слишком забывчив. Он пережил тяжелое время скитаний, и рассудок его помутился. Теперь же я напомнила ему о долге.

— Понимаю. — Менестрель снова задумался. Потом предложил Сирокко бокал вина, и она с удовольствием выпила.

— Положим, пускач для дротиков я бы и сам соорудил. Взять гибкую палку, стянуть концы ремнем…

— Честно говоря, меня поражает, почему вы до сих пор ничего такого не сделали. Ведь у вас много вещей куда более сложных.

— Вообще-то у нас есть нечто подобное, но только для детских забав.

— Еще меня поражает и озадачивает ваша война с ангелами. Почему вы воюете?

Менестрель помрачнел.

— Потому что они ангелы.

— И всего-то? Ваша терпимость к иным расам произвела на меня большое впечатление. Вы не испытываете враждебности ни к нам, ни к пузырям, ни к йети из Океана.

— Они ан-ге-лы, — повторил Менестрель.

— Разве вам нужна их земля? Или им ваша?

— Ангелы не смогут вскармливать своих выродков у груди Геи, если покинут великие башни. Мы тоже не сможем жить, вечно цепляясь за стены.

— Значит, ни за пищу, ни за землю вы не соперничаете? Может, причина в религии? Они что, поклоняются другому божеству?

Менестрель рассмеялся.

— Божеству? Ты как-то странно поешь. Есть только одна богиня — даже для ангелов. Гея ведома всем живущим в ней расам.

— Тогда я просто не понимаю. Ты не можешь объяснить? Почему вы воюете?

Воевода Менестрель думал очень долго. А когда наконец запел, то в скорбном минорном ключе.

— Из всего, что случается в этой жизни, мне особенно хотелось бы спросить Гею именно об этом. Да, все мы должны умереть и возвратиться в почву — тут у меня нет ни возражений, ни горечи. То, что мир кругл и что ветер дует, когда Гея дышит, — все это мне понятно. Бывает пора, когда приходится голодать, или когда могучую реку Офион целиком заглатывает пыль, или когда ледяной ветер с запада пробирает нас до костей, — все это я принимаю, ибо сомневаюсь, что могу хоть что-то с этим поделать. Гее приходится печься о множестве земель, и временами она отвращает свой взор от наших селений.

Когда лопаются великие небесные столпы, когда дрожит земля и все страшатся того, что мир расколется и полетит в никуда, — я не жалуюсь.

Но в пору дыхания Геи, когда ненависть овладевает мною, я перестаю что-либо понимать. Я веду мой народ на битву — и даже не замечаю, что рядом со мной падает мертвой моя родная дочь. Ведь я тогда этого даже не заметил! Она вдруг сделалась мне чужой, ибо небо наполнилось ангелами и настала пора с ними биться. Только потом, когда бешенство оставляет нас, мы считаем потери. Тогда-то мать и находит на поле боя свое мертвое дитя. А однажды и я нашел мою дочь — плоть от плоти моей — лишь раненную ангелами, но растоптанную моими же сородичами.

То было пять дыханий тому назад. Сердце мое болит все сильнее — и уже никогда не излечится.

Сирокко не осмеливалась нарушать безмолвие. А Менестрель поднялся, отошел к двери и стал смотреть во тьму. Прислушиваясь к его негромким рыданиям, Сирокко упорно разглядывала пламя свечи. Звуки эти ничем не напоминали человеческие рыдания — и все же она понимала, что Менестрель плачет. Некоторое время спустя он вернулся и устало присел к столу.

— Мы бьемся, когда нами овладевает бешенство. И не останавливаемся, пока не убиваем всех ангелов или пока они не улетают обратно в свои дома.

— Ты говоришь — дыхание Геи. Я ничего про это не знаю.

— Ты слышала, как она рыдает. Тогда из небесных башен дуют яростные ветры — холодный с запада и жаркий с востока.

— А ты никогда не пытался заговорить с ангелами? Разве они не выслушали бы твою песнь?

Менестрель пожал плечами.

— Кто станет петь ангелу и какой ангел станет слушать?

— И все-таки мне непонятно, почему никто не попытался… наладить с ними общение. — Фраза далась с трудом. В конце концов Сирокко остановилась на слове, которое в буквальном смысле означало «сдаться» или «драпануть». — Если бы вы вместе посидели и послушали песни друг друга, вам, быть может, удалось бы установить мир.

Воевода наморщил лоб.

— Откуда возьмется чувство-лада-среди-братьев/сестер, когда речь идет об ангелах? — Он пропел то самое слово, которое, из целого набора столь же малоподходящих, выбрала Сирокко. «Мир» среди титанид был универсальным состоянием, о котором и говорить было излишне. Что же до мира между титанидами и ангелами, то такого понятия их язык просто не вмещал.

— Наши люди не имеют врагов среди других рас, но воюют между собой, — сказала Сирокко. — И мы разработали методы улаживания таких конфликтов.

— Для нас это не проблема. Мы легко справляемся с враждебными чувствами к себе подобным.