Когда закрыла глаза, стало полегче. Меньше мутило, и земля не раскачивалась. Сирокко опустила голову на плечо Габи.

— Спасибо, что выручила, — прошептала она и вырубилась.

Очнулась Сирокко от мужского вопля. Не хотелось бы ей еще когда-нибудь такое услышать.

Билл бредил. Сирокко села и осторожно дотронулась до виска. Все еще болело, но голова уже так не кружилась.

— Иди-ка помоги, — попросила Габи. — Надо его держать — или он сам себя ранит.

Сирокко поспешила к подруге.

— Как у него?

— Совсем хреново. Нога сломана. Еще, по-моему, и несколько ребер. Хотя кровью он не харкал.

— На какой кости перелом?

— На перцовой… нет, на берцовой. Не то на большой, не то на малой. Не помню я, где какая. Сперва я думала, там просто рана. А потом, когда стала класть на носилки, он дернулся. Тут кость наружу и вылезла.

— О Господи.

— Крови он, по крайней мере, много не потеряет.

Осматривая рваную рану на ноге Билла, Сирокко снова почувствовала, что ее вот-вот вырвет. Габи промывала открытый перелом прокипяченными парашютными тряпками. Всякий раз, как она касалась раны, Билл хрипло стонал.

— Что же теперь делать? — спросила Сирокко, смутно сознавая, что такой вопрос следовало адресовать ей самой.

Габи совсем измучилась.

— Наверное, надо позвать Кельвина.

— А что толку? Ну ладно, позову я этого сукина сына. Но ты же помнишь, как долго он в тот раз добирался. Если Билл умрет раньше, чем этот негодяй прибудет, я его своими руками прикончу.

— Тогда надо самим вправлять кость.

— А ты знаешь, как это делается?

— Видела как-то раз, — ответила Габи. — Но с анестезией.

— А у нас, кроме кучи тряпок сомнительной чистоты, больше ни черта. Ладно. Я подержу его. Сейчас. — Она пододвинулась к Биллу и посмотрела ему в лицо. Билл таращился в никуда. Лоб его на ощупь просто горел.

— Билл. Послушай меня, Билл. Ты ранен.

— Рокки?

— Да, это я. Все будет хорошо, но у тебя сломана нога. Понимаешь?

— Понимаю, — прошептал он и закрыл глаза.

— Билл, очнись. Мне нужна твоя помощь. Ты не должен от нас отбиваться. Ты меня слышишь?

Подняв голову, Билл посмотрел на свою ногу.

— Ага, — сказал он, грязной рукой вытирая лоб. — Я постараюсь. Только скорее, ладно?

Сирокко кивнула Габи. Та зажмурилась и потянула.

Понадобились три попытки. После третьей обеих женщин уже била крупная дрожь. Во время второй попытки обломок кости с мерзким хлюпаньем высунулся наружу, и Сирокко опять вырвало. Билл держался как мог — жилы у него на шее натянулись как струны, дышал он со свистом, но больше не кричал.

— Никак в толк не возьму, получилось у нас что-нибудь или нет, — сказала Габи. И заревела. Сирокко оставила ее в покое и продолжила приматывать шину к ноге Билла. Потом встала, держа окровавленные ладони перед собой.

— Надо уходить отсюда, — сказала она. — Здесь хорошего мало. Надо найти место посуше, разбить лагерь и ждать, пока он поправится.

— Его, наверное, нельзя беспокоить.

— Нельзя, — вздохнула Сирокко. — Но придется. Через сутки мы уже должны выбраться из проклятых болот на ту равнину. Вперед.

Вместо суток получилось двое — одинаково жуткие.

Приходилось часто останавливаться, чтобы стерилизовать Биллу повязки. Чаша, в которой они грели воду, достоинствами керамического горшка не обладала. Она без конца осыпалась, то и дело грозила растаять, а кипяток в ней выходил мутный. Вдобавок на кипячение уходил добрый час, так как давление на Гее было выше земного.

Пока река оставалась широкой и глубокой, Габи и Сирокко удавалось по очереди немного поспать. Но когда попадали на опасный участок, обеим приходилось прилагать все усилия, чтобы «Титаник» не налетел на мель. А дождь все шел и шел.

Билл спал — а сутки спустя проснулся старее лет на пять. Лицо его посерело. Когда Габи стала менять повязки, рана ей сильно не понравилась. Нога ниже колена распухла чуть ли не вдвое.

К тому времени, как болота остались позади, Билл уже вовсю бредил. Температура сильно подскочила, без конца лил обильный пот.

Ранним утром второго дня Сирокко удалось связаться с пролетавшим мимо пузырем и получить от него в ответ тонкий свист с повышающимся тоном, который, согласно указаниям Кельвина, следовало перевести как "хорошо, я передам". Впрочем, она начинала бояться, что уже слишком поздно. Глядя, как пузырь безмятежно плывет в сторону замерзшего моря, Сирокко спрашивала себя, какого черта ее тогда дернуло уговорить Билла и Габи покинуть лес. А если это уж так ей потребовалось, почему было не полететь на Свистолете — подальше от всякой жути вроде ильных рыбин, которые категорически отказываются умирать.

Причины, по которым все это не годилось, оставались столь же вескими, что и прежде, — но казнить себя они ей нисколько не мешали. Габи в пузырях летать не могла — оттого и пришлось искать другой выход. Но Сирокко не переставала думать, что наверняка бывает что-то более легкое и радостное, чем возлагать на себя ответственность за чужие жизни, — и додумалась до того, что ее буквально затошнило от собственной. Ей хотелось избавиться от тяжкой ноши, хотелось переложить ее на кого-то другого. Какого черта она вообще возомнила, что способна быть капитаном? Разве с тех пор, как она взялась командовать «Укротителем», ей удалось принять хоть одно верное решение?

То, чего ей на самом деле хотелось, было предельно просто, но так труднодостижимо. Сирокко, как и всем прочим, хотелось любви. Но ведь Билл сказал, что любит ее, — так почему она этим же ему не ответила? Она тогда подумала, что успеется. Но вот он умирает — и смерть его ляжет на ее совесть.

Еще Сирокко хотелось приключений. Они влекли ее с самого детства — начиная с первой раскрытой книжки комиксов, с первого репортажа из космоса, увиденного широко распахнутыми детскими глазами, с первых черно-белых боевиков и цветных вестернов на плоском экране. Жажда свершить что-нибудь такое отважное и героическое никогда ее не покидала. Именно эта жажда оттолкнула ее от карьеры певицы, которой так хотела видеть Сирокко ее мать, и отталкивала впоследствии от роли домохозяйки, которую пытались ей навязать все кому не лень. Сирокко хотелось, лихо орудуя бластером, обрушиваться на базу космических пиратов, вместе с кучкой отчаянных революционеров пробираться сквозь дремучие джунгли ради ночного налета на вражескую твердыню, искать чашу Грааля или уничтожать Звезду Смерти. Повзрослев, Сирокко ухитрялась находить все новые и новые причины, чтобы сначала улиткой проползти через университет, чтобы тренироваться и закаляться — и в конце концов вышколить себя так, что, когда выпал шанс, ее, именно ее, а не кого-то другого, выбрали для этой самой экспедиции на Сатурн. Не больное честолюбие, а отчаянная жажда дальних странствий, неоткрытых земель и небывалых подвигов — вот что в итоге все-таки привело ее на палубу "Укротителя".

Теперь Сирокко получила желанные приключения. В полной мере. Вот она плывет в жалкой скорлупке внутри самого титанического строения, какое когда-либо являлось человеческому глазу, — а любящий ее мужчина умирает.

Восточный Гиперион оказался страной покатых холмов и широких равнин, утыканных одинокими деревьями — примерно как в африканской саванне. Офион все сужался и ускорял бег, одновременно невесть отчего становясь холоднее.

Пять-шесть километров они проплыли, целиком полагаясь на милость реки, мимо невысоких утесов, обрывавшихся у самой водяной кромки. На быстринах «Титаник» становился неуправляемым. Сирокко дожидалась, пока река станет пошире и можно будет высадиться.

Наконец она высмотрела такое место — и добрых два часа они с Габи, вооруженные шестами и веслами, отчаянно боролись с течением, чтобы причалить к скалистому берегу. Боролись из последних сил. В довершение всех несчастий припасы на «Титанике» уже кончились, а Восточный Гиперион особенно изобильным на еду не выглядел.