Под звуки бубнов и тамбуринов мы с ней вошли в супружескую спальню, но когда, подкрепившись восхитительными лакомствами, я хотел обнять жену, она отпрянула от меня и попросила не мять ее свадебного наряда. Потом она начала с восторгом разглядывать полученные подарки и перечислять одного за другим всех тех, кто их прислал. Мне это вскоре жутко надоело. Наконец она разрешила мне поцеловать и раздеть себя. Но я уже знал, как она сложена, и потому вид ее обнаженного тела не доставил мне такой опьяняющей радости, как вчера.

Душный запах светильника, горевшего в супружеской спальне, вызвал у меня головную боль, и когда мы с Джулией оказались на ложе, я ограничился лишь тем, что опустил руку ей на грудь и стал слушать ее бесконечную болтовню.

И пока я вслушивался в этот поток глупостей, мне вдруг начало казаться, что когда-то это со мной уже было; погрузившись в полудрему, я пытался понять, кто такая Джулия и что, собственно говоря, меня с ней связывает. Она была дочерью чужого для меня народа, думала совершенно не так, как я, и даже язык ее принадлежал миру, абсолютно несхожему с моим.

Полностью уйдя в свои мрачные мысли, я даже не заметил, что Джулия замолчала. А она внезапно села на ложе и устремила на меня испуганный взгляд.

– О чем ты думаешь, Микаэль? – тихо спросила она. – Наверное, обо мне – и, наверное, что-нибудь гадкое.

Я не мог обмануть ее и, вздрогнув, ответил:

– Джулия, я вспоминал свою первую жену Барбару. Мне казалось, что даже камни оживали, когда я был с ней рядом. А потом ее обвинили в колдовстве и сожгли на костре. И я до сих пор чувствую себя страшно одиноким, хотя лежу с тобой в постели и ласкаю твою прекрасную грудь.

Я думал, что Джулия рассердится, но она лишь зачарованно смотрела на меня – и на лице ее появилось странное, чужое выражение. Наконец она слабо вздохнула, и грудь ее колыхнулась под моей рукой. А потом Джулия сказала:

– Посмотри мне в глаза, Микаэль!

Даже если бы я и хотел – все равно не мог бы оторваться от ее удивительных очей.

Глядя на меня из-под полуприкрытых век, она тихим голосом проговорила:

– Ты наверняка не веришь, что я умею гадать по линиям, начертанным пальцем на песке. Но еще ребенком я видела на поверхности воды странные вещи… И сама не знаю, что в этом – правда, а что – просто иллюзия и обман зрения. Но посмотри мне в глаза, Микаэль! Загляни в них глубоко-глубоко – словно в бездонный колодец. И скажи, живет ли в сердце твоем только твоя покойная жена – или и я тоже?

Я не мог оторвать от нее взгляда. Казалось, странные глаза Джулии увеличиваются, растут, становятся огромными, как жернова, и глубокими, как море. Душа моя распахнулась, а сердце утонуло во мраке этих очей, и мне почудилось, что время замерло, а потом повернуло вспять. Я уже не знал, где нахожусь. Все вокруг растаяло и превратилось в бесконечный голубой туман, в котором я вдруг увидел золотисто-зеленые глаза моей жены Барбары и ее бледное, худенькое личико, исполненное невыразимой нежности и грусти. Оно было таким реальным и живым, что я, казалось, мог дотронуться до белой щеки. Но мне не хотелось этого делать. Я чувствовал, что лицо это – из другого мира и что я уже совсем не тот человек, который два года тихо и скромно жил рядом с Барбарой. В душе своей я уже давно простился с ней и знал, что теперь уже – навсегда. Я не позвал ее по имени, не протянул руки, чтобы ее коснуться. И вскоре эти печальные черты размылись в тумане и превратились в серьезное лицо Джулии, так что я уже не мог отличить Джулию от Барбары.

И в этот миг сердце мое словно перевернулось – и я ощутил, что понимаю Джулию гораздо лучше, чем прежде, и что я ее действительно знаю.

А потом голубой туман рассеялся; я снова очутился в хорошо знакомой комнате и поднял руку, чтобы дотронуться до лица Джулии. Она закрыла глаза, испустила глубокий вздох и сосредоточенно нахмурила брови.

– Где ты был, Микаэль? – спросила она шепотом.

Но я ничего не мог ей ответить. Молча обняв ее и прижав к себе, я наслаждался теплом ее тела – и остро ощущал невыразимое одиночество человеческого сердца.

Когда лето подошло к концу, Хайр-эд-Дин решил, что достаточно укрепил свое положение в Алжире[36], и принялся снаряжать тот самый караван, который давно задумал послать султану Сулейману. Ведь титул бейлербея Алжира, не подтвержденный Блистательной Портой, не имел сам по себе ни малейшей ценности, у Хайр-эд-Дина же хватало ума, чтобы понять: ему никогда не удержаться на алжирском побережье, не став вассалом султана.

В порту стояли корабли, готовые к отплытию; еще когда их снаряжали, Хайр-эд-Дин распорядился, чтобы я вместе с другими рабами, которых он посылал в Стамбул, собирался в путь. Хайр-эд-Дин даровал мне почетный халат и письменный прибор в медном футляре, а также показал морские карты и заметки, которые я должен был вручить от его имени картографам сераля. Еще я получил от Хайр-эд-Дина двести золотых монет; их надо было разделить между теми сановниками, которые сами не имели особого влияния, но к мнению которых в решающие минуты прислушивались в серале. Хайр-эд-Дин напомнил мне также, что лучше быть щедрым, чем скупым, и обещал прислать еще денег, если наш посев даст добрые всходы. Если же я украду у него, Хайр-эд-Дина, больше пятидесяти золотых, он клянется собственноручно спустить с меня шкуру.

Его недоверие так оскорбило меня, что я в яростном возбуждении резко отмел все его подозрения и сомнения в моей честности. Моя чувствительность рассмешила Хайр-эд-Дина. Он искренне расхохотался, похлопал меня по плечу и удалился. Я же вернулся в дом Абу эль-Касима в прескверном настроении, мрачно размышляя о том, что безупречная честность является, возможно, лишь признаком великой гордыни.

Джулия живо поддержала тот взгляд на вещи, который начал у меня складываться, ибо, по ее мнению, мне предстояли крупные расходы: ведь мне нужно будет завоевать высокое положение среди других рабов сераля. А расходы семейного человека – совсем не то, что траты холостяка, с нажимом добавляла моя жена.

Наши отношения с Джулией складывались неплохо. Но если у нее отчего-нибудь портилось настроение, то она быстро давала мне понять, что в этом виноват именно я. В такие минуты язык ее разил, как кинжал, и неудивительно, что я готов был сделать все на свете – только бы ублажить ее.

Я не уступал лишь в одном – и из-за этого в нашей семье все время царило скрытое напряжение. Не прошло и двух недель со дня нашей свадьбы, как я заметил, что Джулия терпеть не может моего верного песика Раэля. Она не давала ему спать со мной и выгоняла его во двор, твердя, что собака напускает в постель блох и оставляет на коврах клочья шерсти.

Капризы Джулии глубоко изумили меня, ибо до того, как мы поженились, она любила кормить Раэля, играть с ним и никогда не выкидывала его из дома. Раэль же всегда относился к ней с недоверием; завидев ее, он поспешно забивался куда-нибудь в угол и скалил там зубы, готовый укусить Джулию, хотя обычно никогда ни на кого не нападал.

После нашей с Джулией свадьбы пес стал худеть и линять. Он часто сидел во дворе, грустно поскуливая, и я заметил, что он отказывается есть те лакомые кусочки, которые Джулия бросает ему в миску, хотя из моих рук с удовольствием берет даже обглоданные кости и черствые куски хлеба. Мне было страшно жалко бедного Раэля; я тайком сам стал кормить его и нередко сиживал во дворе с ним за компанию. Таким образом, я, как и прежде, делил с ним все свои печали, хотя радостей, к сожалению, делить с ним уже не мог.

Очень неприветливо держалась теперь Джулия и с Антти. Она, правда, уважала его за силу и умение отливать пушки, но все равно считала моего брата простаком, который к тому же оказывает на меня дурное влияние, ибо заметила, что в его обществе я порой бываю нелюбезен с ней. И вот она всяческими способами пыталась поссорить меня с братом.