Наше маленькое суденышко, будто тонущий гроб, тяжело покачивалось на волнах в хвосте длинной цепочки торговых кораблей и все больше отставало от каравана – а сопровождающая парусники военная галера посылала нам разные сигналы, требуя, чтобы мы поспешили. Команда нашей посудины состояла из грязных оборванцев, которые были ко всему прочему еще и воришками: в первый же вечер я заметил, что часть моих вещей пропала, ибо, не ожидая ничего дурного, я оставил свои пожитки без присмотра. А из разговоров с паломниками выяснилось, что я заплатил за место на этом суденышке бешеные деньги, половину которых, несомненно, положил себе в карман посредник – наш кривоносый знакомый. Ведь среди нас было и несколько бедняков, которые устроились на палубе и ночевали под открытым небом; каждому из них путешествие обошлось меньше, чем в дукат.
На носу корабля лежал мужчина, тело которого сотрясалось от постоянных судорог. Вокруг пояса у этого человека была обмотана железная цепь, а на ногах звенели тяжелые кандалы. Какой-то старик с горящими глазами и жидкой бороденкой ползал по палубе на коленях, клянясь, что таким же образом доберется от берегов Святой земли до Иерусалима. Сей же старец разбудил нас как-то ночью жуткими криками – и твердил потом, что видел, как белые ангелы летали, трепеща крыльями, над нашим кораблем, а затем уселись на реях, чтобы отдохнуть.
Рябой капитан оказался неплохим мореходом. Мы ни разу не оторвались от каравана, и каждый вечер, когда на небосклоне вспыхивали звезды, перед нашими глазами постепенно появлялись огоньки фонарей, мерцавших на мачтах других судов, которые уже спустили на ночь паруса или встали на якорь в какой-нибудь тихой бухте. А когда мы начинали волноваться из-за того, что караван ушел слишком далеко вперед, капитан с готовностью предлагал нам сесть за весла, утверждая, что нам очень полезно размять кости. Несколько раз нам и правда пришлось помочь команде грести, хотя из почти пятидесяти паломников лишь дюжина была способна удержать весла в руках. Ибо мужчины были в основном больными и калеками, а женщин ведь трудно заставить грести. Они жили своей собственной жизнью, проводя дни в молитвах, пении и пересудах – и занимаясь при этом разным рукоделием.
Но была среди них одна молодая девица, которая сразу же возбудила мое любопытство. И своим одеянием, и гордой осанкой она резко отличалась от всех остальных. Шелковое платье этой девушки было украшено вставками из серебряной парчи и жемчугами; были у оной особы и драгоценности, так что я премного удивлялся, как она попала в столь жалкое общество. Ее охраняла чрезмерно тучная служанка. Но самым поразительным было то, что на лицо незнакомки всегда была опущена вуаль, скрывавшая даже ее глаза. Сперва я решил, что она носит вуаль, лишь заботясь о своей внешности и защищая кожу от палящего солнца, но вскоре выяснил, что девушка не снимает вуали даже по вечерам, после заката. Но вуаль эта была так прозрачна, что было видно: лицо у девушки – правильное и вовсе не уродливое, как я подумал сначала. Подобно солнцу, лучи которого просвечивали сквозь легкое облачко, пленительно сияла ее юная красота за невесомым тюлем вуали. И я никак не мог взять в толк, какой же тяжкий грех вынудил эту девушку совершать паломничество и закрывать вот так свое лицо.
И вот однажды вечером, сразу же после захода солнца, я увидел незнакомку, в одиночестве стоящую у борта корабля. Она вглядывалась в пламенеющее пурпуром море – и я, не сумев побороть искушение, подошел к ней. При моем приближении она быстро отвернулась и опустила на лицо вуаль, так что я успел заметить лишь нежную округлость ее щек. Ее волосы светлыми локонами ниспадали на плечи из-под изящного чепчика, и когда я смотрел на нее, то ощущал дрожь в коленях и чувствовал, что меня тянет к ней, как магнитом.
Я остановился на приличном расстоянии и тоже залюбовался багрянцем заката, бледнеющим над морем. Но я все время ощущал ее близость, и когда через минуту она чуть повернулась ко мне, словно ожидая, что я заговорю, я собрался с духом и, призвав на помощь все свое мужество, сказал:
– Судьба свела нас на этом корабле – и стремимся мы к одной цели. Все мы равны перед Богом, все одинаково жаждем искупить грехи наши, и потому, госпожа, не гневайтесь на меня за то, что я заговорил с вами. Мне хочется побеседовать с кем-нибудь, кто был бы одних лет со мной и не походил бы на этих недужных старцев.
– Вы помешали мне молиться, господин де Карваял, – с упреком промолвила она.
Однако четки, которые она перебирала своими тонкими пальцами, исчезли в складках платья, и она повернулась ко мне, словно готова была вступить со мной в беседу. Я возликовал, поняв, что этой женщине известно мое имя. Стало быть, она мной интересуется! Но в смирении своем я ничего не хотел скрывать от нее.
– Не называйте меня так, госпожа, ибо я не принадлежу к дворянскому роду. На моем собственном языке мое имя звучит как Карваялка – и унаследовал я его от своей приемной матери, которая уже давно скончалась. Она дала мне его из жалости, ведь я не знал даже имени своего отца. Но не презирайте меня за это, ибо грубый плащ паломника, который я ношу, является доказательством самых благородных моих намерений. Да и сам я не последний бедняк и не Полный неуч, поскольку учился во многих славных университетах. Но не хочу бахвалиться своими заслугами и буду счастлив, если ты согласишься называть меня просто Микаэлем Пилигримом.
– Что ж, пусть так и будет, – ласково ответила она. – Но и ты тоже, господин мой, зови меня только Джулией и никогда не спрашивай ни о моей семье, ни об имени моего отца, ни даже о тех краях, откуда я родом, ибо такие разговоры лишь пробуждают во мне горькие и печальные воспоминания.
– Джулия, – тут же с любопытством осведомился я, – почему ты прячешь свое лицо под вуалью, хотя твой нежный голос и золотые волосы явно говорят о твоей красоте? Ты хочешь лишь помешать нам, мужчинам, любоваться тобой, ибо человек слаб и соблазн может быстро сбить его с пути истинного?
Услышав столь нескромный вопрос, Джулия тяжело вздохнула, словно я жестоко ранил ее, и, повернувшись ко мне спиной, в отчаянии разрыдалась.
Глубоко потрясенный, я бормотал тысячи извинений и заверял ее, что готов умереть – только бы она не расстраивалась и не огорчалась.
Наконец она отерла под вуалью пальчиками слезы с глаз, снова посмотрела на меня и проговорила:
– Микаэль Пилигрим, по той же самой причине, по которой одни нашивают себе на плащи кресты, другие носят вериги, я тоже дала обет, поклявшись, что во время паломничества к святым местам не покажу лица ни одному чужому человеку. Так что никогда не проси меня предстать перед тобой без вуали, ибо это желание лишь сделает еще более ужасным то проклятие, которое по воле Господа Бога лежит на мне с самого рождения.
Джулия произнесла эти слова столь серьезно, что, взволнованный до глубины души, я схватил ее руку, горячо поцеловал нежные пальчики и свято пообещал никогда не склонять девушку к нарушению обета. Потом я спросил, не согласится ли она с соблюдением всех приличий выпить со мной чашу сладкого вина, бочонок которого я взял с собой в дорогу. Стыдливо поколебавшись, Джулия приняла мое предложение, но пожелала, чтобы ее служанка составила нам компанию – во избежание злословия на корабле. И вот мы пили из моего серебряного стаканчика, а когда передавали его друг другу, я чувствовал легкое прикосновение ее руки, и каждый раз по телу моему пробегала сладостная дрожь. Джулия со своей стороны угостила меня лакомствами, по турецкому обычаю завернутыми в шелк. Она хотела дать их попробовать и Раэлю, но тот вел в трюме весьма успешную войну с бесчисленными полчищами корабельных крыс и ему некогда было рассиживаться с нами. Вместо него к нам присоединился Антти, завязавший к моей радости оживленный разговор со служанкой Джулии.
Вскоре беседа стала совсем непринужденной, и дуэнья Джулии, Джованна, поддавшись на уговоры Антти, рассказала несколько фривольных историй о священниках и монахах, но Джулия вовсе не рассердилась на нее; она лишь заливалась серебристым смехом и не однажды клала во мраке свою теплую ладонь то мне на руку, то на колено. Так мы долго сидели в ночи, а вокруг вздыхало темное море, и над нашими головами возносился во всем своем великолепии осыпанный серебряной звездной пылью небосклон.
