И снова я ошибся. Когда дверь до конца открылась, Августин и остальные сидели в шкафу, как овощи на грядке. Они ошиблись полкой. Не нашли входа.

Айра неторопливо расчистил место для маневра, сдвинул банки влево, жестянки вправо, дыша громко и хрипло. Потом одним нескончаемым залпом зверски уничтожил всех. Баллончик наконец иссяк и зашипел, но было поздно. Крик уступил место плачу, хныканью и отвратительному треску падающих тел. Гудел компрессор под холодильником.

Айра прошаркал в коридор и скоро вернулся с пылесосом. Спасибо: механический рев заглушил предсмертные хрипы моей колонии. Очистив шкафы и стол, он занялся полом. Разворошил кучу трупов пылесосной насадкой: слишком большая и слишком плотная для шланга братская могила. Тела со звоном рикошетили, ныряя в шланг, а затем в пылесборник. Я молился, чтобы ударная волна убила обреченных недобитков.

Айра оглядел окрестности в поисках беглецов, затем с улыбкой выдернул провод из розетки, выключил свет и ушел. Хлопнула дверь шкафа в коридоре. Скоро я услышал, как он рассказывает Руфи о своих военных подвигах. Наша гибель сблизила их – при этой мысли все во мне восставало.

Я считал, что был одинок, пока жил один за шкафом. Теперь я понял, что такое настоящее одиночество. Куда мне податься? Остаться здесь? Даже если дыра в безопасности, невыносимо представить, как я буду пробираться по ковру из оторванных ног, что еще устилали полку. Уйти, примкнуть к другой колонии? Но где? Кто потерпит калеку, да еще моего возраста? Едва разведчики из других колоний узнают, что здесь случилось, квартиру 3Б аннексируют, а меня отправят в изгнание. Мне было страшно. Я не знал, что делать. Я никогда не хотел остаться последним, без друзей. Не такой уж я рьяный выживалец.

Нужно уходить из кухни. Я решил уйти под плинтус в столовой. Мрачное место, но безопасное. Пока сойдет.

На пороге я в последний раз обернулся. В кухне царил такой покой – трудно поверить, что здесь едва закончилась резня. Затем я увидел под дальним порожком тело. Не ходи туда, подумал я. Но не смог удержаться.

Громадный, чудовищно изуродованный таракан лежал на боку. Голова раздулась и как-то застряла между двумя брюшными стернитами. Он походил на утку без шеи. Я подполз к нему сзади, чтобы он меня не увидел.

А потом я его узнал. Барбаросса! Кто же еще – такой огромный. Хорошо, что я вернулся. Я снова обрел последнего друга – и вновь его потеряю.

– Скажи мне, друг, чем я могу тебе помочь?

– Псалтирь?

– Да. Может, высвободить тебе голову?

– Я парализован… Псалтирь, ты правда мне друг?

– Не смеши меня, – сказал я, однако содрогнулся.

– Обещай мне. Я попятился.

– Обещаю.

– Я знаю, ты благороден. У меня трещина в тергите за головой. Видишь?

Я подошел ближе. От него несло ядом. Я инстинктивно косился на дверь.

– Да.

– Последняя услуга. Я клянусь, что никогда больше ни о чем тебя не попрошу. Разорви ее.

Ведь я сегодня уже убил сотни собратьев. Внезапно я увидел их всех снова – как они падают и кричат, – так отчетливо, что невольно отпрянул с траектории их полета. А затем я увидел молчаливый, недвижный силуэт опустошенного Бисмарка. Этой крови мне хватит на целую жизнь.

Я отчаянно хотел помочь Барбароссе. Но не мог. Я отступил так, чтобы оставаться невидимкой. Но его голос приковал меня к месту.

– Псалтирь, зачем ты оставил меня?

Все. Я помчался из кухни по коридору, а потом я уже не понимал, куда иду. Помню только сливающиеся тени мебели. Ноги Блаттеллы умеют включаться сами по себе, под внешним воздействием, без участия мозга; когда мозг ожил, он не испытал ни малейшего желания вмешаться.

Через некоторое время я очнулся в глубине стенного шкафа, в коридоре, среди комьев пыли, затхлых галош, зарослей плесени и прочего вечного мусора. Здесь я слегка оклемался. Я ненавидел стремительность, что овладела моей жизнью в последние месяцы. Я жаждал влиться в бесконечное, медленное, предсказуемое существование. Здесь я смогу почить в мире.

Скоро я погрузился в беспокойную дремоту, что стерла границу между сном и реальностью. Во сне меня преследовало царапанье, громкое и неистовое. Я не видел, кто царапается. Я проснулся, трясясь. Звук проснулся вместе со мной.

Барбаросса! Он жив! Надо идти, спасти его… Нет, царапаются близко. Здесь кто-то есть, заблудился в ботинке или туфле. Я отчаянно его искал. Я звал. Я даже прижимался к чемоданам и прислушивался. Никто не отозвался.

Потом до меня дошло. Здесь хранились не только ботинки; я ухитрился у себя перед носом не заметить пылесос. Истерзанные выжившие, запутавшись в густой грязи, сцепившись переломанными телами, задыхались в саже и безнадежно царапали пылесборник.

Мои ноги в инструкциях не нуждались. Я вылетел из шкафа и больше не останавливался.

Ты же, когда молишься, войди в комнату твою и, затворив дверь твою, помолись Отцу твоему, Который втайне; и Отец твой, видящий тайное, воздаст тебе явно.

Всю мою жизнь я сопротивлялся этому внутреннему голосу, глумился над ним, насмехался над ним. Теперь, в часы безысходности, я понял, насколько был глуп. Кто я такой, если не кроткий и нищий духом? Послушайся я, может, понял бы, что этого нечего стыдиться; уж точно это не оправдывает многомесячную тщетную борьбу и жизнь скептика. Я бы жил мирно, зная, что рано или поздно унаследую землю. Теперь сердце и ум очистились. Я желал лишь возрадоваться – и радоваться безмерно.

Остаток недели я не заходил в кухню. Во время субботней уборки из нее вычистили яд. Везде пропылесосив, Руфь сменила мешок. Теперь я мог поступить, как просил Отец: вернуться в комнату мою для молитвы. Пылесос воплощал силу Кесаря, но я наконец-то понял, в чем моя истинная вера.

Так я, первый Блаттелла Германика, научился преклонять колени, внимая Отцу: Блаженны изгнанные за правду, ибо их есть Царство Небесное.

Царствие небесное. Я рисовал себе чудесные картины. Я видел, как обнимаюсь с друзьями, смеюсь, пирую. Насколько благороднее и богаче царствие небесное, нежели будущее, что я воображал: бесконечные, бессмысленные блуждания в круговороте азота. Как самодоволен был я, как нечестив.

В шкафу я молился за колонию. Отец простил меня и показал мне их в царствии небесном: в мире вечном, где нет обуви, спрея и мотелей. И было хорошо.

В субботу поздно вечером я вернулся в кухню. В шкафчике Отец оставил вторую награду: он не позволил Бену закрыть дыру. О, Отец! Благословенны дела твои! Я вернулся в мое земное царство.

Я жил за шкафом, не пастой единой, но всяким словом, исходящим из уст Божьих, что я мог вспомнить. Тараканы исчезли, и домашний режим постепенно смягчился. Я сочетал набожность с купанием в изобилии. Изобилие приводило меня в замешательство. Я старался не гневить Отца, отвергая его дары.

Впервые в жизни я обрел покой и душевную цельность. Я жил хорошо, неколебимый в сознании, что однажды уйду к жизни еще лучшей. Лишь одно меня мучило: равнодушие Айры. Его жизнь ничуть не изменилась. Древние иудеи запечатлели свои муки в Ветхом Завете; разумеется, и наши мученики заслужили признание.

О, гордыня, жалкий порок! Какая разница, кто об этом знает, если знает наш Отец. Я запомнил слово: люби врагов моих, благословляй проклинающих меня, благотвори ненавидящим меня и молись за обижающих меня и гонящих меня, и да буду сыном Отца моего Небесного. Я вернулся в стенной шкаф для раскаяния. Отец верил в любовь, молитву и, как я выяснил, в физическую подготовку.

Во вторник после ужина Айра пришел в гостиную и поставил перед собой шахматную доску.

– Больше нельзя откладывать, – сказал он, Руфь стояла у него за спиной.

– Пока ты их не расставил симметрично и скучно, попробуем что-нибудь новенькое. Например, смешаем светлые и темные фигуры с обеих сторон. Поразительно, что Верховный суд до сих пор не осуществил в шахматах расовую интеграцию.