На спинках стульев и между диванными подушками его вещи постепенно стали замещать ее шмотки. Айра стал почти безразличен к гигиене. Вокруг него уже витала вонь бактерий.

И хотя голод, предсказанный Бисмарком, так и не разразился, в поведении Аиры наблюдались тревожные признаки. Он потерял партнера, когда срок, отпущенный людям на размножение, уже наполовину истек. Любой другой организм тотчас нашел бы замену. Что мешает худосочному, либеральному еврею-адвокату сорока лет от роду, одинокому, платежеспособному, без детей? Ведь он служил архетипической приманкой для целого поколения современных женщин, которые спираль вынимают, лишь когда способность к воспроизводству вот-вот иссякнет.

Аqру подкосила болезнь, в которой я узнаю теперь Синдром Романтического Мява. Эта патология, освященная человеческими песнопениями и виршами, ввергает людей в пучину жалости к себе, истощает организм и порой доводит до полного саморазрушения. Она сводит к нулю лучшие качества – чувство собственного достоинства и самоуважение, например, – без которых не работает единственное лекарство – замена потерянной любви. СРМ также развивает в жертвах иммунитет к целительному знанию: как правило, без ушедшей любви человеку живется намного лучше.

– И как только человеческие гены до такого дошли? – спросил я Рейда.

– Загадка любви, – ответил он. – Я так думаю.

Шелли нудил о химии любви, но для химии жизни требуется непрерывно избавляться от антигенов. Айра, похоже, об этом не догадывался. Адам, собственно говоря, тоже.

Но я не жаловался: Айрин СРМ оказался нам на руку.

– Шикса таки уволокла куда-то свой шмуц – хвала господу! – а ты что делаешь, Айра? Пашешь круглые сутки, чтоб только с ее свинством не расстаться, – сказала Фэйт Фишблатт, его мать.

– Быть маньяком чистоты нездорово, – ответил он.

От Цыганки нахватался. Никаких шансов на спасение.

– Нездорово? Тетя Джемайма это место не оздоровила бы, даже если б работала в полторы смены. – И Фэйт выволокла в гостиную орудия чистки: ведро, швабру, совок и даже пылесос.

Айра сел:

– Прекрати, мама. Если бы твой врач тебя сейчас увидел, он бы тебя в больницу упрятал.

Она стянула с головы платок и взбила прическу.

– Ну ладно, страдалец. Живи уже как свинья. Пусть гитана тебя дальше изводит. Да кто я такая, чтобы вмешиваться?

Орудия чистки торчали посреди гостиной неделю – великолепным трофеем, склоненным пред нами штандартом.

Айра теперь готовил меньше, зато стал ужинать перед телевизором, любезно расширив наши угодья. В раковине копилась посуда. Пастбища в раковине популярностью не пользовались – слишком длинны отходные пути, – но теперь превосходная добыча оправдывала риск.

Гаргантюа слюной приклеил себе над жвалами человеческую ресницу, скрутил ее в роскошные усы и встречал сограждан, прибывающих на край раковины:

– Месье, мадам, добрый вечер, бон суар. Аншанте. Сегодня я вам рекомендую: альбакор из Тихого океана, шестидневной выдержки, чуть сдобренный подкисшим майонезом, и – ах! мадам и месье, он просто лопается от газа, будто чудное пенистое бургундское. Бон аппетит!

Обвязав себе усики и ноги ростками люцерны, Гудини распорядился, чтоб его сбросили в протухшее месиво из хрена и фаршированной рыбы. Через четверть часа под гром усикоплесканий на поверхность вынырнула голова – все ноги свободны.

Над зловещими пророчествами Бисмарка теперь насмехались.

– Что скажешь, Псалтирь? Думаешь, я дурак?

Я пожал плечами, доедая зернышко бурого риса, прилипшее к телевизионному пульту.

– Животное не может все время жить на краю, – сказал Бисмарк. – Оно либо умирает, либо приходит в себя. Я боюсь, Айра не умрет. – Он положил лапу на мой панцирь.

– Я видел будущее этой квартиры… Тебе интересно?

Левым усиком я махнул в направлении столовой.

– Вот-вот райская жизнь грянет?

– Грубштейн.

Может, они правы. Может, он и впрямь дурак. Я поверить не мог, что у нас такое большеногое, толстобедрое, жирножопое, брюхастое, сиськастое, толстогубое и узкоглазое будущее; что оно в полтора раза шире и несколькими дюймами ниже Цыганки. Руфь Грубштейн была подружкой Айриного кузена Хови; время от времени она забегала в гости. Айра доказал мне, что самцы этого уродливого вида способны бесконечно приносить неестественные жертвы, чтобы добиться едва ли менее уродливых самок. Пусть Айра дегенерат, но я все равно не понимал, как он примирится с внешностью этой особи.

Но Бисмарк был так уверен, что я все-таки сомневался. Целую неделю я сидел на карнизе над головами Руфи, Аqры и Хови. Айра был вежлив, но по-прежнему подавлен. Хови над ним осторожно посмеивался. Руфь как-то умудрялась разряжать обстановку, и я не очень понимал, каким образом. Однако Айра не затруднял себя ни благодарностью, ни интересом к ее персоне.

Руфь упорно возвращалась. Через несколько недель она уже мягко управляла беседой, так что Айре удавалось вставлять какие-то замечания насчет юридической помощи неимущим – единственное, что он мог обсуждать с былым энтузиазмом.

Как-то днем она взяла с полки и открыла том «Завоевание Новой Испании».

– Это учебник? У нас в университете был курс по мексиканской культуре. Никогда не забуду одну иллюстрацию – гравюру, кажется, – где ацтеки вырвали сердца у еще живых конкистадоров. – И Руфь захлопнула книгу. Два крошечных Блаттелла Кортесус пронзительно закричали.

Айра поведал ей то немногое, что помнил о трагической судьбе Монтесумы. Хови рассказал историю о «мести Монтесумы», в которой самая трагическая участь выпала самому Хови. Руфь хохотала.

– Я была как бы влюблена в Монтесуму – такой ранимый принц. Вот странно – я до сих пор что-то помню. Может, потому что я так и не доучилась. Мы бойкотировали весь последний курс – война, расизм в Америке, студенческие выступления, все такое. Кажется, уже так давно. Куда делся наш идеализм?

У Аиры блестели глаза. Руфь пробуждала его к жизни.

Как-то на следующей неделе, сварив капуччино, Руфь принялась мыть скопившуюся в раковине посуду. Она методично уменьшала количество грязной посуды при каждом удобном случае – и примерно через месяц одолела всю гору. В гостиной она время от времени вставала с места, украдкой подбирала с пола какую-нибудь тряпку и относила в корзину с грязным бельем в ванной.

– У нее что, цистит? – спросил однажды Айра у Хови после четвертой такой вылазки.

Вскоре ее опрятность переросла в эпидемию.

– Теперь дошло? – спросил Бисмарк.

– Все равно она просто гость, – ответил я. – У нее впереди много испытаний.

Впервые встретившись с Руфью, Фэйт Фишблатт дала волю своему языку. Она воодушевленно разглагольствовала о падении нравов в поколении ее сына, о быстром дешевом сексе взамен прочных обязательств; и – «какой позор, дорогуша, нынче люди понятия не имеют, как сделать друг друга хоть чуточку счастливее».

Айра закатил глаза.

– Что скажешь, милочка? – спросила Фэйт. Ее рыжие брови изогнулись вопросительным знаком.

Руфь улыбнулась:

– Думаю, вы абсолютно правы.

В тот же вечер Руфь уже записывала рецепты – Фэйт клялась, что они ценятся на вес золота.

Но главной соперницей Руфи оставалась Цыганка. Однажды ночью, сидя за пачкой лукового супа в шкафчике, Суфур заметил:

– Цыганка вернется и надерет эту жирную задницу, не тронув ее пальцем и не говоря ни слова. Толстуха сюда больше не сунется.

– Ха! – отозвался Рейд. – По сравнению с Руфью она сложена, как мальчишка. Такова проблема этого биологического вида. Вся суть гендерной неразберихи.

– Руфь Аиру и не спросит. Признает власть народа и удалится в изгнание, – возразила Роза Люксембург.

Я ей не особо поверил, но мне определенно нравилось, как она сейчас пахла.

– Почему ты решила, что она распознает более сильные феромоны? – спросил Бисмарк.

– Какое людям дело до феромонов? – улыбнулась Роза. – Им важны объекты эксплуатации – как с обложки журнала «Вог».