Айзек забавно хекнул — так обычно чихают дети, — а Джил расцвела так, словно он с выражением прочитал парочку шекспировских сонетов.
— Ты видела, Энди? Нет, ты слышала? О мой маленький, золотце мое ненаглядное!
— Доброе утро, — сказала я и чмокнула ее в щеку, — ты же знаешь, я вовсе не хочу, чтобы ты уезжала. И Айзек пускай остается, если научится спать до десяти утра. Черт, если уж на то пошло, пусть и Кайл где-нибудь здесь болтается, только сначала пообещает не открывать рот. Видишь, какие мы добрые?
Лили кое-как удалось спуститься вниз — поздороваться с моими родителями; они уже уходили на работу и прощались с Кайлом.
Я заправила постель, убрала кровать Лили, подушку как следует взбила и спрятала в шкаф. Лили вышла из комы еще до того, как я прилетела, и сначала с ней увиделся Алекс, а потом уже я. Врачи проверяли и перепроверяли, как работают все ее органы, но, если не считать сломанной лодыжки и глубоких порезов на лбу, шее и возле ключиц, она оказалась совершенно здорова. Выглядела она, конечно, не дай Боже — да и что бы вы хотели от человека, пережившего лобовое столкновение, — но передвигалась вполне уверенно и настроение у нее было на удивление бодрое.
Это мой папа предложил нам на ноябрь — декабрь передать нью-йоркскую квартиру в субаренду, а самим переехать к ним. Идея не слишком меня вдохновила, но, оставшись без работы, я мало что могла ей противопоставить. К тому же Лили была не прочь убраться на некоторое время из города — подальше от пересудов, которые поползли после случившегося с ней несчастья. Мы поместили в Интернете объявление, что «на праздники» сдается прекрасная квартира на Манхэттене, и, к нашему несказанному удивлению, пожилые супруги из Швеции, у которых все дети жили в Нью-Йорке, согласились уплатить запрошенную цену — на шестьсот долларов в месяц больше, чем отдавали мы сами. Трехсот баксов в месяц и мне, и Лили хватало с лихвой, тем более что ни на еду, ни на хозяйственные расходы нам благодаря моим родителям тратиться не приходилось; снабдили они нас и старенькой «тойотой». Шведы должны были уехать восьмого января — самое время, чтобы Лили попробовала заново начать семестр, а мне… что ж, мне пора было найти новую работу.
Официально уволила меня Эмили. Не то чтобы я хоть чуточку сомневалась, каков будет мой социальный статус, раз я позволила себе такой хулиганский выпад, но я думала, что Миранде хватит ярости, чтобы сделать это собственноручно. На все про все ушло три-четыре минуты, увольнение походило на ампутацию: быстро, безжалостно и эффективно — в лучших традициях «Подиума».
Я только что поймала такси и с любопытством разглядывала ботинок, снятый с пульсирующей левой ноги, когда зазвонил телефон. Сердце у меня так и подпрыгнуло, но я тут же вспомнила, что уже дала Миранде понять, что не желаю быть на нее похожей, и рассудила, что это не может быть она. Было не так уж трудно представить, что произошло за эти четыре минуты (первая минута: Миранда оправилась от удивления и продемонстрировала окружающим трещоткам свое самообладание; вторая: она нашарила мобильник и позвонила Эмили; третья: детально расписала мою возмутительную наглость; и, наконец, четвертая: Эмили уверила Миранду, что все пройдет в наилучшем виде). Да уж, хотя мой мобильник теоретически не мог осуществлять международную связь, не было никакого сомнения в том, кто это звонит.
— Привет, Эм, как дела? — пропела я, растирая босую ступню и стараясь не коснуться ногой замызганного пола.
Мой бодрый тон застал ее врасплох.
— Андреа?
— Ну да, это я, это Андреа. И что? Я немного спешу, так что…
Я хотела было прямо спросить: «Что, Эм, увольняешь меня?» — но решила подождать. Приготовилась к гневной тираде, которой — я не сомневалась в этом — она должна была разразиться («Как ты могла так подвести ее, подвести меня, подвести „Подиум“ и вообще всю модную индустрию!» — и т. д. и т. п.), но тирады так и не последовало.
— Да, конечно. В общем, я только что говорила с Мирандой… — Она заколебалась, словно надеялась, что я прерву ее и объясню, что просто произошла ошибка и волноваться не о чем, потому что за последние четыре минуты я уже все уладила.
— Так она сказала тебе, что случилось?
— Еще бы! Энди, объясни сама, что происходит?
— Это ты, наверное, знаешь лучше меня, правда?
Молчание.
— Слушай, Эм, у меня есть чувство, что ты звонишь, чтоб уволить меня. Все в порядке, я же знаю, что ты не по своей воле. В общем, дело обстоит так: она велела тебе избавиться от меня, верно? — На душе у меня было так легко, как не было уже очень давно. Однако я поймала себя на том, что затаила дыхание: а вдруг свершилось чудо и — на счастье или на беду — Миранда не оскорбилась тем, что ее послали к черту, а зауважала меня за это?
— Да. Она поручила мне сказать, что в твоих услугах больше не нуждается и хочет, чтобы ты выехала из «Ритца» до того, как она вернется с дефиле.
В ее голосе не было злорадства, скорее в нем даже звучало сожаление. Может, она думала о тех часах, днях и неделях, которые ей теперь придется потратить, чтобы выдрессировать новую помощницу, но мне показалось, что все не так просто.
— Ты ведь будешь скучать по мне, Эм? Ну давай, скажи, не стесняйся, это будет наш секрет. Я никому не скажу. Ты ведь не хочешь, чтобы я уходила, правда?
И — вот ведь чудо! — она снова засмеялась.
— Ну что ты ей сказала? Она без конца твердила что-то про грубость и про то, что порядочные женщины так себя не ведут, но больше я от нее ничего не добилась.
— Может, это потому, что я послала ее к черту.
— Не может быть!
— Ты же только что уволила меня. Я не вру.
— Боже мой!
— Да, и знаешь, чувствовала я себя при этом просто великолепно! Ну вот, меня уволила самая влиятельная женщина в издательском бизнесе. Я не могу пополнить свою кредитную карточку, а денег у меня кот наплакал, да и перспективы журналистской работы у меня весьма мрачные. Может, стоит податься к ее конкурентам? Они были бы не прочь нанять меня, ведь правда?
— Ну конечно. Свяжись с Анной Винтур, они с Мирандой никогда друг друга не любили.
— Хм. Надо подумать. Слушай, Эм, мы друг на друга не в обиде…
Мы обе прекрасно знали, что у нас нет ничего общего, кроме воспоминаний о Миранде Пристли, но раз уж мы так мило беседовали, я решила пойти немного дальше.
— Ну да, конечно, — солгала она смущенно; она вполне отдавала себе отчет, что отныне я персона незначительная и для приличного общества потерянная. Вряд ли она вообще когда-нибудь вспомнит о нашем знакомстве, но это чепуха, это понятно. Может, лет через десять, когда она будет сидеть в первом ряду на дефиле Марка Джекобса, а я все еще буду одеваться на распродажах и ужинать в «Бенихане», мы посмеемся над тем, что случилось. Но вряд ли.
— Очень приятно с тобой болтать, но я как раз пытаюсь решить одну задачку. Не знаю, что мне теперь делать, как побыстрей добраться до дома. Как думаешь, мой обратный билет все еще действителен? Она ведь не может просто взять и бросить меня в чужой стране?
— Вообще-то ее можно было бы понять, Андреа, — ответила Эмили. Ага! Это мне напоследок, чтобы не слишком обольщалась: ничего не меняется. — В конце концов, ты просто вынудила ее тебя уволить. Но она не мстительная. Пришли мне чек, я его как-нибудь пристрою.
— Спасибо, Эм. Век не забуду.
— Удачи, Андреа. Надеюсь, твоя подруга поправится.
— И тебе тоже удачи. Из тебя когда-нибудь выйдет классный редактор.
— Ты правда так думаешь? — Судя по голосу, она прямо расцвела. Уж не знаю, почему мое мнение — мнение жалкой неудачницы — имело для нее какое-то значение, но голос у нее был очень довольный.
— Еще бы, даже не сомневаюсь.
Мы распрощались, и тут же позвонил Кристиан. Не стоило удивляться тому, что он уже обо всем осведомлен, — хоть это и было невероятно. От того удовольствия, с каким он смаковал детали происшедшего, от обещаний и приглашений, которые он обрушил на мою бедную голову, меня снова затошнило. Стараясь сохранять спокойствие, я ответила, что у меня сейчас много дел, что звонить мне пока не надо, что я сама с ним свяжусь, когда захочу и если захочу.
