— Неужели? — только и смогла произнести я в ответ, но это явно не была правильная реакция. Ее сжимающие сумочку пальцы побелели, глаза выпучились.
— «Неуже-е-ели?» — передразнила она, подвывая, как гиена. На нас начали оглядываться. — «Неужели?» И это все, что вы можете сказать?
— Нет, Миранда, конечно, нет. Я не имела в виду ничего такого… Я могу чем-нибудь помочь?
— «Я могу чем-нибудь помочь?» — снова передразнила она, на этот раз тоном капризного ребенка. О, если бы на ее месте был любой другой человек, я дала бы ему пощечину. — Вам бы лучше не сомневаться в этом, Ан-дре-а. Коль скоро вы не в состоянии выполнять ваши обязанности своевременно, вам придется найти способ возобновить паспорта к вечернему рейсу. Мои дочери должны присутствовать на завтрашнем банкете, понимаете вы это?
Понимаю ли я ее? Хм. Хороший вопрос. Я в принципе не способна была понять, почему в том, что у двух девочек, у которых есть мать, отец, отчим и няня, оказались просрочены паспорта, виноват не кто иной, как я. Но я вполне понимала, что все это ничего не значит. Раз она решила, что это моя вина, значит, так оно и есть. Я понимала и то, что она никогда не поймет, если я скажу ей, что ее дочери не вылетят сегодня за пределы Соединенных Штатов. Я могла сделать все на свете, договориться с кем угодно, но оформить такой документ, как новый паспорт, меньше чем за три часа, при этом находясь за пределами страны, было невозможно. Точка. Впервые за целый год она потребовала нечто в принципе заведомо невозможное — сколько бы она ни настаивала, сколько бы ни грозилась. «В вашем возрасте я была похожа на вас».
Пошла она к черту. И она, и этот долбаный Париж, и вся эта модная показуха, и нескончаемые игры в «ах какая я толстая!». К черту всех тех, кто с наслаждением листает глянцевые страницы и думает, что за умение создать оптимальную комбинацию из дорогих шмоток и именитых фотографов Миранде Пристли можно простить все ее дикие выходки. Да как ей в голову могло прийти, что я хоть в чем-то похожа на нее! К черту, к черту ее — и прежде всего за то, что она права. Чего ради я здесь торчу и позволяю этой не знающей, что такое радость, дьяволице унижать меня, топтать, отравлять все мое существование? Уж не для того ли, чтобы когда-нибудь, лет через тридцать, оказаться здесь, на этом самом месте, в обществе секретарши, которая меня ненавидит, и толпы поклонников, которые выражают мне восхищение просто потому, что иначе нельзя?
Я рывком открыла сотовый телефон и принялась набирать номер; Миранда побагровела.
— Ан-дре-а! — прошипела она, все еще пытаясь оставаться в рамках благопристойности. — Что вы вытворяете? Я сказала вам, что моим дочерям нужно возобновить загранпаспорта. Вы считаете, сейчас подходящее время, чтобы болтать по телефону? Вы, кажется, не вполне отдаете себе отчет, зачем вас взяли в Париж.
Папа снял трубку после третьего гудка; я даже не стала здороваться.
— Пап, я вылетаю первым же рейсом. Я позвоню, когда приземлюсь. Я еду домой.
Я защелкнула телефон прежде, чем папа успел ответить, и взглянула на Миранду. Она явно была обескуражена. Несмотря на головную боль и тошноту, мне захотелось улыбнуться, когда я поняла, что до некоторой степени лишила ее дара речи. К несчастью, она быстро оправилась. Оставалась крохотная возможность, что меня не уволят, если я срочно изображу раскаяние и мольбу, но на это у меня не было сил.
— Ан-дре-а, вы отдаете себе отчет в том, что вы делаете? Вы ведь знаете, что, если вы сейчас вот так уйдете, я буду вынуждена…
— Идите к черту, Миранда, идите вы к черту.
Она задохнулась, возмущенно поднесла ко рту руку, а я чувствовала, что теперь на нас смотрят уже очень многие. Трещотки шушукались и показывали на нас пальцами и сами были шокированы не меньше Миранды — шокированы тем, что какая-то там секретарша осмелилась заявить такое живой легенде модной индустрии.
— Ан-дре-а! — Она вцепилась в мое предплечье, но я вырвалась и ухмыльнулась до ушей. Мне пришло в голову, что окружающие тоже имеют право знать наш маленький секрет.
— Мне очень жаль, Миранда, — объявила я громко, и впервые с той минуты, как я ступила на французскую землю, мой голос не дрожал, — но я не думаю, что смогу быть на завтрашнем банкете. Вы ведь меня понимаете? Не сомневаюсь, что он удастся. Оставляю вам свои наилучшие пожелания. Это все.
И прежде чем она сумела вымолвить хоть слово, я поправила на плече сумочку и, не обращая внимания на пронзившую ступни боль, спокойно направилась к выходу. Я не помню, чтобы когда-нибудь чувствовала себя лучше. Я шла домой.
— Джил, перестань звать свою сестру! — закричала мама (ну зачем же так кричать?!). — Она, наверное, еще спит.
— Энди, ты спишь?! — откуда-то снизу еще громче заорала Джил.
Я разлепила глаза и уставилась на часы. Четверть девятого утра. Господи, о чем эти люди думают?
Я с трудом повернулась на один бок, потом на другой, потом все-таки заставила себя сесть; едва тело приняло вертикальное положение, как подушка превратилась в мощный магнит и потянула мою голову вниз. Вниз — еще немного поспать.
— Доброе утро, — придвинулось ко мне улыбающееся лицо Лили, — в этом доме залеживаться не привыкли.
Когда Джил, Кайл и их малыш приехали на День благодарения, Лили пришлось освободить комнату Джил и переехать на мою старенькую детскую кроватку, которая в обычное время задвигалась под нынешнюю двуспальную.
— Что у тебя вид такой недовольный? Слишком рано разбудили? Это разве рано? — Опершись на локоть, Лили листала газету и пила кофе, причем чашку она после каждого глотка ставила на пол. — Вот я только и делала, что слушала, как надрывается Айзек.
— Разве он плакал?
— Поверить не могу, что ты этого не слышала. Его не могли унять с половины седьмого. Классный малыш, Энди, что и говорить, но с утра такой концерт…
— Девочки! — снова позвала мама. — Неужели все еще спите? Обе? Ну ладно, если вы спите, может, дадите мне какой-нибудь знак, чтобы я знала, сколько делать вафель?
— Дать ей знак? Да что они, Лил, с ума посходили? — И потом в направлении двери: — Мы спим, неужели непонятно? Сейчас заснем еще на пару часиков. Мы не слышим, как кричит Айзек, мы вообще ничего не слышим! — И я снова повалилась на спину.
Лили рассмеялась.
— Да ладно тебе, — сказала она тоном, не совсем для нее обычным, — они просто рады, что ты дома, да и я рада, что я здесь. Еще пара месяцев, и мы привыкнем. Все не так плохо.
— Еще пара месяцев? От той пары, которая прошла, мне хочется застрелиться. — Я стащила через голову ночную рубашку (это была старая рубашка Алекса) и надела футболку.
Возле шкафа валялись скомканные джинсы (я таскала их уже несколько недель); когда я стала их натягивать, то заметила, что вот теперь они мне впору. Мне больше не приходилось в спешке, украдкой хлебать суп или вообще заменять его кофе и сигаретами, и мое тело добрало свои законные пять килограммов, утраченные за время работы в «Подиуме». И это меня вовсе не беспокоило: я верила родителям и Лили, когда они говорили, что у меня нормальный, здоровый вес.
Лили натянула спортивные штаны и повязала бандану на свои всклокоченные кудряшки. Когда она убирала волосы со лба, становились видны зловещие красные отметины, оставленные осколками ветрового стекла, но швы уже сняли, и врачи обещали, что со временем шрамы почти исчезнут.
— Ничего, — сказала она и потянулась к стоявшим у стены костылям, — скоро они все уезжают, так что, может, мы как следует выспимся.
— Она ведь наверняка будет кричать, пока мы не спустимся, — простонала я и поддержала Лили за локоть, помогая ей подняться. Ее правая нога была в гипсе, и на повязке оставила автографы вся моя семья, а Кайл даже накорябал дурацкие записочки от Айзека.
— Что верно, то верно.
В дверном проеме показалась моя сестра с малышом на руках; Айзек пускал слюни и довольно гулил.
— Это кто у нас прише-е-ел? — пропела она, осторожно подбрасывая счастливого мальчугана. — Ну-ка, Айзек, скажи своей любимой тете Энди, чтобы она не была такой злюкой, ведь мы все совсем скоро уедем. Сделай это для мамочки, сладенький мой, ну пожалуйста.
