Глядя на эту веселую, оживленную брюнетку, с ярким макияжем, выглядевшую моложе своих двадцати семи лет, блестящую рассказчицу, которая была душой общества, собравшегося за тем столом, было трудно поверить, что ее не вылечили окончательно. Однако я знал, что большинство пациентов психиатрических клиник нередко попадают туда снова и снова и в конце концов остаются там навсегда. Мэрилин Назарро с ее периодическими депрессиями и Молли Швейцлер с возобновляющимися приступами обжорства были типичными пациентами психиатрических заведений: таких душевнобольных можно сравнить с заводной куклой. В клинике их заводили, а затем выпускали в общество, где завод постепенно кончался, и их приходилось возвращать назад для нового завода – и так снова и снова, пока пружина не ослабеет настолько, что ее нельзя будет больше завести и они уже никогда не смогут выйти за стены лечебницы.

Эта мысль заставила меня вспомнить о стене и о том, что я не смогу приняться за строительство, пока не заживет рука. И неожиданно у меня возникло тошнотворное ощущение – словно я находился на корабле, на море штормило, а корабль только что потерял свой якорь.

Доктор Камерон прочел записку вслух: “Сожалею, что это были вы”. Перевернув листок и взглянув на оборотную сторону, на которой ничего не было, он вопросительно посмотрел на меня:

– С бутылкой виски?

– Да, с маленькой бутылочкой. – Пломба не тронута. Мы с Бобом Гейлом, только что закончив обедать, сидели напротив письменного стола в кабинете доктора Камерона. Мне хотелось подольше побыть в столовой, чтобы увидеть всех постояльцев “Мидуэя”, но нужно было еще многое сделать, в том числе сообщить об этой записке. Я передал ее доктору, как только зашел в кабинет, так как считал это самым важным делом.

– Очень странно, – задумчиво протянул он, потом положил записку на стол, поднял глаза и нахмурился. – Очень, очень странно.

– Как я понимаю, никто из пострадавших не получал таких записок.

– Абсолютно никто, это в первый раз. – Он посмотрел на меня:

– Вы полагаете, она от того, кто все это устраивает?

– Думаю, это вполне вероятно. Не обязательно, но вероятно. В записке не сказано, что она от того, кто подстроил мое падение с лестницы. Вообще-то в ней даже не говорится, что несчастный случай был подстроен. Ее можно понять просто как выражение сочувствия от кого-то, кто сожалеет о том, что со мной случилось, о том, что кто-то пострадал.

Доктор Камерон покачал головой:

– Анонимное выражение соболезнования? Нет, не похоже.

– Записка наверняка от того, кто это сделал, – сказал Боб Гейл. Он сидел на диване, который стоял справа у стены. – Ни от кого другого она быть не может.

Я обернулся и посмотрел на него:

– Ну, не на все сто процентов. Процентов девяносто, но этого достаточно, чтобы строить предположения. Особенно если после других несчастных случаев не было таких выражений соболезнования.

– Не было, – заверил меня доктор Камерон.

– Я имею в виду не обязательно записку, – уточнил я. – Может быть, подарок, оставленный в комнате жертвы, как эта бутылка виски.

– Об этом стало бы известно, – ответил доктор. – Нет, ничего подобного до сих пор не было.

– Хорошо. Тогда возникает вопрос: почему на этот раз? Если записка от злоумышленника, то почему он не хотел, чтобы в его ловушку попал я?

– Потому, что вы только что приехали, – предположил Боб Гейл. – Вы пока еще не один из нас – ну, что-нибудь в этом роде.

– Полагаю, такое возможно. Но вероятнее всего, он или она знает, кто я такой и почему я здесь.

– Не понимаю, каким образом, – сказал доктор Камерон.

– Должно быть, либо вы, либо Боб могли упомянуть об этом в разговоре с кем-то, кому вы доверяете, не обязательно с преступником, в разговоре с каким-то третьим лицом, вполне безобидным на вид, которое потом поделилось этой информацией с кем-нибудь еще, а тот рассказал другому, и сейчас, возможно, половина постояльцев “Мидуэя” уже знает об этом.

– Мистер Тобин, – начал Боб Гейл, – клянусь вам, я не говорил никому ни слова, никому! Конечно, я глупо себя вел в столовой, но это только потому, что я был взволнован из-за вашего приезда. Уверяю вас – это был единственный раз, когда я допустил промах. И я никому ничего не рассказывал. Ни одному человеку. Я обещал доктору Камерону никому ничего не говорить, а он вам скажет, что если я даю слово, то всегда его держу.

Он говорил так серьезно и искренне, – что не поверить ему было невозможно.

– Нет, мистер Тобин, – поддержал его доктор Камерон, – это не ответ на ваш вопрос. Я уверен, что Боб ничего не говорил, и наверняка знаю, что сам я этого тоже не делал. Я ничего не рассказал даже доктору Фредериксу, а я уж, конечно, не подозреваю своего собственного помощника. Но не могу не согласиться – то, о чем вы говорите, вполне могло произойти. Я сказал бы одному, тот – другому и так далее. У доктора Фредерикса мог быть какой-нибудь пациент, которого он захотел бы предостеречь от опасности, рассказав о сложной ситуации в “Мидуэе”, и тогда эта цепочка заработала бы полным ходом. Вот почему я не стал даже давать для нее повод. И то же самое внушил Бобу. Нет, ваш секрет по-прежнему остается секретом.

Объяснения доктора Камерона по поводу того, почему он держит в неведении своего помощника, показались мне не слишком убедительными, но нечего было пытаться угадать его истинные мотивы, пока я не познакомлюсь с доктором Лоримером Фредериксом. Поэтому я ничего не сказал и вернулся к сути вопроса:

– Но почему я? Почему надо извиняться за западню, устроенную для меня, а не за те, что были устроены для остальных? Посмотрите еще раз на записку: там все сказано совершенно ясно. Там не говорится, что ее автор просто сожалеет, – он сожалеет о том, что это был я. Если причина не в том, что он знает обо мне правду, то в чем же?

Доктор Камерон развел руками:

– Мистер Тобин, прежде всего давайте спросим, почему он подстраивает несчастные случаи. Совершенно очевидно, что его мотивы противоречат здравому смыслу. Так как же я могу догадаться, почему он сожалеет о том, что пострадали вы? Возможно, Боб прав и этот человек считает, что вы для нас еще новичок и не являетесь членом нашей семьи или клана, как уж там он это себе представляет. И он сожалеет о том, что посторонний человек пострадал в результате семейных распрей.

– Не знаю, – засомневался я. – Может быть, и так, но я не уверен. Звучит не слишком правдоподобно.

– Я не собираюсь учить вас, как вести расследование, мистер Тобин, – продолжал он, – но сомневаюсь, что в этом деле вы сможете сначала установить мотив, а затем найти преступника. Мне кажется, нам сначала придется найти преступника, а поймав его, мы узнаем и мотив.

– А отпечатки, мистер Тобин? – напомнил Боб Гейл. – Как вы думаете, на записке могут быть отпечатки пальцев?

– Сомневаюсь. На бумаге четких отпечатков не получается. В любом случае на записке будут в основном мои отпечатки. Даже непрофессионалы уже лет двадцать как знают о том, что надо надевать перчатки. А если мы и найдем четкий отпечаток, который не принадлежит ни доктору Камерону, ни мне, едва ли разумно выстраивать в ряд всех постояльцев “Мидуэя” и снимать у них отпечатки пальцев.

– Для некоторых из них, – согласился со мной доктор, – это и в самом деле было бы тяжелой травмой.

– А в итоге может оказаться, что отпечаток принадлежит клерку из магазина канцелярских принадлежностей. Боб поморгал глазами и усмехнулся:

– Извините, что спросил.

– Есть вопрос, который я хотел бы задать вам, – обратился я к нему. – Вы случайно не играли в пинг-понг, когда пришла Дебби Латтимор и попросила Джерри Кантера проводить меня в мою комнату?

– Конечно. – Он улыбнулся. – Я бы и сам вас проводил, но я как раз играл, и партия была в самом разгаре. Было бы странно бросать игру.

– Рад, что вы это понимаете, – заметил я.