К концу «сорока дней» Тито отказался от конфронтации и отвел свои войска в удаленные от побережья районы, впоследствии известные как зона «Б».

Историк Кокс считает, что Сталин отказался от поддержки Тито потому, что узнал о созданной в США атомной бомбе, а также потому, что американские войска оказались в той части Германии, что была запланирована для оккупации советскими войсками[322]. Этот шаг, воспринимаемый Тито как предательство, и сыграл свою роль в последующим разрыве с Советским Союзом, происшедшем три года спустя.

И опять самым важным источником информации о Тито и Югославии с 1945 года до 1954 года является Милован Джилас и его мемуары: «Подъем и падение», «Беседы со Сталиным» и «Тито».

Британская «Официальная история второй мировой войны» напоминает нам о том, насколько серьезную угрозу делу мира в Европе представляла агрессия Тито в мае 1945 года: «Ситуация в Триесте вдруг обострилась до чрезвычайности и обернулась серьезным кризисом, который мог каждую минуту перерасти в последнюю битву второй мировой войны или в первое сражение третьей мировой[323]. В течение следующих трех лет Триест был одним из мест, где «холодная» война могла стать «горячей». Как заявил Уинстон Черчилль в своей знаменитой речи 1946 года: «От Штеттина на Балтике до Триеста на Адриатике на континент опустился железный занавес».

В течение этих напряженных трех лет, когда мир стал свидетелем таких событий, как берлинский кризис, начало гражданской войны в Греции и захват коммунистами власти в Чехословакии, Тито казался Западу чудовищем, которое уступало в своей жестокости лишь Сталину, а Югославию в прессе именовали не иначе, как «советский сателлит номер один». Армия Тито угрожала границам Италии, Греции и Австрии. Его авиация сбила два американских военных самолета, по ошибке вторгшихся в югославское воздушное пространство. Во втором случае нью-йоркская «Дейли ньюс» призвала сбросить на Белград атомную бомбу; посольство США предупредило о возможном возмездии с моря и воздуха; а во время похорон американских пилотов один офицер армии США громко выкрикнули «Тито – хайль Гитлер!»[324]

Югославские коммунисты установили однопартийную систему, при которой парламент существовал лишь номинально; они бросили в тюрьму некоторых «буржуазных» политиков и вынудили к закрытию независимые газеты, использовав для этого такие средства, как поджог, забастовки типографских рабочих и террористические акты против сотрудников редакций. Хорват Андрей Хебранг выдвинул идею пятилетнего плана ускоренной индустриализации, основанной на сталинских пятилетках 20-х и 30-х годов с их типичной гигантоманией. Как и русские, югославы в качестве источника рабочей силы использовали сотни тысяч немецких военнопленных, политзаключенных и мобилизованных в «добровольно-принудительном» порядке крестьян, которые не желали вступать в колхозы или продавать свою сельхозпродукцию по фиксированным низким ценам.

Милован Джилас вспоминает, как в 1948 году он написал статью, в которой хвастался, что через десять лет Югославия догонит Британию по объему промышленного и сельскохозяйственного производства. Размышляя об этом почти сорок лет спустя, Джилас говорит: «Конечно, стране было необходимо обновление, индустриализация. Однако наше шараханье из стороны в сторону и диспропорции в экономическом развитии могут быть объяснены лишь доктринерской, сталинистской, мифологической одержимостью тяжелой индустрией и страстным стремлением новой революционной общественной силы построить счастливое совершенное общество немедленно»[325].

В своей сумасшедшей жажде индустриализации, как и во всем прочем, югославские коммунисты равнялись на Сталина и его труды. Тот факт, что они тоже пришли к власти через революцию и победу в войне, заставлял их глубже осознавать свое родство с Лениным и его почитаемым преемником. Сербы и даже в большей степени черногорцы полностью идентифицировали себя с русскими в силу общих славянских корней, хотя общность религиозных уз более не бралась в расчет. После войны югославских детей учили декламировать:

Что в грубом переводе означает:

Целое поколение молодежи выросло, не сомневаясь в высшей мудрости всей этой чепухи. Когда я впервые познакомился с Югославией – а это случилось через несколько лет после разрыва Тито со Сталиным, – многие молодые коммунисты рассказывали мне, как тяжело они переживали это событие, потому что, по их словам, «Сталин был для нас как отец». Даже растущее низкопоклонство перед Тито во многом копировало культ Сталина. В других странах Восточной Европы подобное явление отсутствовало, поскольку там не было столь авторитетных героев революции и войны; тамошние лидеры были партийными бюрократами, пересидевшими войну в Москве.

Однако культы возникали вокруг таких военных героев, как Мао Цзэдун в Китае, Хо Ши Мин во Вьетнаме и Фидель Кастро на Кубе. Много лет спустя самые фанатичные культы окружали Ким Ир Сена в Северной Корее, Энвера Ходжу в Албании и непревзойденного Николае Чаушеску в Румынии. Вероятно, такие культы были логическим продолжением марксистско-ленинской теории.

В отличие от других диктаторов, которые прославляли свои собственные персоны, Тито предпочитал наслаждаться помпезной роскошью жизни на самом верху социальной пирамиды. Вся молодежь Югославии должна была в его день рождения участвовать в эстафетном беге, однако идея этого мероприятия принадлежала не Тито, хотя он и не стал возражать против ее реализации[326]. Несмотря на то, что его сборники речей выпускались массовыми тиражами, сам Тито благоразумно никогда не считал себя великим мыслителем, оставляя сферу идеологии таким специалистам, как Кардель и Джилас. Законно гордясь своими заслугами во время войны, он в то же время никогда не присваивал себе чужих, не отнимал их у своих соратников, даже у тех, с кем он позднее разошелся во взглядах коренным образом. Тито был не похож на большинство диктаторов и самых демократичных политиков тем, что никогда не был злопамятен и не прибегал к мести. Некоторые главы государств реагируют очень болезненно на нападки даже самых никудышных иностранных газет, но Тито в одном из своих редких интервью, данных в 1948 году американскому журналисту, заявил следующее: «Конечно, я в курсе того, что враждебная пресса ведет против меня кампанию, но меня это не интересует. Я не думаю, что газетные кампании имеют большое значение, и вообще я не придаю прессе особого значения»[327].

Сосредоточение власти в своих руках дало Тито возможность удовлетворять страсть к шикарной жизни и роскошным средствам транспорта. Не дожидаясь конца войны, Тито переехал в один из королевских дворцов, расположенный в Дединое, южном пригороде Белграда. Он также прибрал к рукам и загородные королевские резиденции, и даже имения некоторых крупных землевладельцев. В его распоряжении находились все лучшие охотничьи заказники, где водились медведи, кабаны, олени и большинство видов летающей дичи. Не удовлетворившись этим, он забрал себе королевский военный конезавод, превратив его в конюшню с ипподромом. Когда после войны опять стали проводиться скачки, в спортивных разделах газет начали писать о лошадях из конюшни маршала Тито[328].