Хотя отец Иво, Иван Рибар, прочно стоял в политике на левых либеральных позициях, сам он восстал против всей «буржуазной» системы, целиком отдав себя коммунистической работе в стенах Белградского университета.
Джилас описывает, как Лола Рибар в 1937 году гневно клеймил старшего по возрасту товарища, обвиняя того в раскольничестве и антипартийной деятельности. Мы тотчас узнаем в нем типичного коммуниста, бывшего питомца частной привилегированной школы, каких немало в Оксфорде и Кембридже: «Рибар был молод годами и внешне. Он модно одевался и отличался буржуазными манерами. Я помню его привычку гасить недокуренные сигареты»[101].
К величайшему удивлению и, поначалу, к большой досаде тех своих соратников, что были куда более скромного происхождения, Тито ввел этого пижона в состав Центрального Комитета. О проницательности Тито говорит тот факт, что вскоре Лола Рибар стал самым любимым и уважаемым человеком в партии после Тито.
После очередного своего визита в Москву в 1939 году Тито был официально назначен Генеральным секретарем Компартии Югославии. Теперь он жил в Загребе с Гертой Хас, красивой и преданной делу партии студенткой смешанного славянско-немецкого происхождения. В начале 1941 года у них родился сын Александр-Мишо. Правда, к этому времени сердцем Тито уже завладела другая девушка, годившаяся ему в дочери. Она тоже была студенткой и коммунисткой и приехала в Загреб учиться на радиотелеграфистку. Звали ее Даворианка Паунович, но во время войны она больше была известна как Зденка. Даворианка была на редкость хороша собой, но жуткая эгоистка и скандалистка, и поэтому не пользовалась популярностью у других коммунистических лидеров, отдававших предпочтение храброй и доброй Герте. Тито же потерял из-за Зденки голову – возможно, в первую очередь из-за ее бьющей ключом сексуальности, и во время войны он сделал ее своей любовницей, радиотелеграфисткой и секретаршей.
Тито познакомился с Гертой и Зденкой, которых он позднее величал своими «гражданскими женами», в период между гитлеровским вторжением в Польшу и нападением нацистов на Югославию, то есть между сентябрем 1939 и апрелем 1941 года.
Перед тем как нам заняться рассмотрением катаклизмов 1941-1945 годов, имеет смысл порассуждать о той Югославии, что существовала в период между двумя мировыми войнами.
В свете дальнейших событий было бы упрощением утверждать, будто Югославия всегда представляла собой искусственное, нежизнеспособное «версальское государство», навязанное народам несведущими иностранцами. Мы с вами уже убедились в том, что Югославия отнюдь не детище Версальского договора и ее возникновение произошло вопреки желанию некоторых стран, подписавших этот договор. И хотя история той, первой Югославии полна всплесков недовольства и запятнана двумя покушениями, она, тем не менее, была довольно мирной по сравнению с тем, что творилось в эти годы в других странах.
Советский Союз, Германия, Австрия, Венгрия, Италия, Испания – все эти страны пали жертвами диктатуры и подавления гражданских свобод. В действительности же такие «версальские государства», как Польша, Чехословакия и Югославия, в этот период стали в Центральной Европе островками свободы и терпимости, окруженными со всех сторон фашистскими и коммунистическими режимами.
Трения между сербами и хорватами еще не достигли такой взрывоопасной остроты, как между англичанами и ирландцами.
Во время своих приездов в Югославию в тридцатые годы Ребекка Уэст видела примеры преследований и насилия, однако многое из увиденного было достойно восхищения. Мы знали, что коммунистов и усташей подвергали пыткам и бросали в тюрьмы, но ведь, с другой стороны, они при помощи терроризма пытались подорвать государственные устои. Имеем ли мы право судить о современном британском правительстве лишь по его отношению к ольстерским террористам?
Зарубежные друзья Югославии подчас в отчаянии разводили руками. Уже в 1921 году Р. У. Сетон-Уотсон писал, что сербские бюрократы переплюнули габсбургских, а сербский гнет не идет ни в какое сравнение с германским. В 1929 году из-под его пера вышел настоящий крик души:
Меня самого уже давно подмывает оставить сербов и хорватов вариться в собственном соку. По-моему и те и другие одержимы безумием и не видят дальше собственного носа![102]
Однако черед три года Сетон-Уотсон сумел разглядеть в Боснии-Герцеговине пример для будущего этого вечно кипящего региона Европы:
Историческая миссия Боснии еще не окончена, хотя, как я полагаю, она больше никогда не будет фигурировать в первых рядах международных смутьянов. Она всегда выступала в роли средоточия, а иногда и сигнала к боевым действиям югославского национального движения; это географический центр нации, а также водораздел между религиозным и культурным влиянием Рима и Византии. Имеется ряд недалеких пропагандистов, считающих эту пропасть непреодолимой. Я же, напротив, склонен полагать, что в будущем Босния может оказаться источником согласия, а не резни, и, сохранив свою особую притягательность, свою древнюю историческую индивидуальность, свои естественные таланты, она может стать мощным фактором в великом деле национального объединения![103]
Сетон-уотсоновская мечта о мирной Боснии-Герцеговине угасла еще до кончины первой Югославии. В надежде решить проблему основных национальностей князь Павел добился согласия между лидером Хорватской крестьянской партии Влатко Мачеком и Драгишем Цветковичем, сербским политиком, сочувственно настроенным по отношению к несербам. Согласно «споразуму» хорваты получили полуавтономную провинцию во главе с губернатором, в то время как Мачек стал заместителем югославского премьера Цветковича.
В эту отдельную «Хорватию» также вошла и юго-западная часть Боснии-Герцеговины, где католики численно превосходили православных. «Споразум» также подразумевал, что остальная Босния остается под властью Белграда, то есть частью Сербии.
Это соглашение между сербами и хорватами было совершенно неприемлемо для мусульман, составлявших треть населения Боснии-Герцеговины, причем в ряде городов они имели численный перевес над христианами. Ну а поскольку они принадлежали к древней землевладельческой прослойке, то неудивительно, что мусульмане проявляли на селе большую политическую активность, чем христиане.
Вот почему попытка белградских и загребских политиков разрешить сербскохорватские противоречия за счет мусульман, стала провозвестницей кровавых событий 1941 и 1991 гг.
«Споразум» и подписанный ранее конкордат с Ватиканом стали частью усилий князя Павла объединить свой народ перед лицом угрозы со стороны соседей, имевших виды на югославскую территорию. Гитлеровская аннексия Австрии и оккупация Чехословакии, вслед за которыми в апреле 1941 года последовало вторжение Муссолини в Албанию, привели к тому, что Югославия могла оказаться следующей в этом печальном списке. Давая Хорватии автономию под крылом умеренной Крестьянской партии, князь Павел надеялся тем самым устранить угрозу усташского террора, пользовавшегося поддержкой Италии, Германии, Венгрии и Болгарии.
После того как Гитлер положил к своим ногам большую часть Северной Европы, а Советский Союз аннексировал Восточную Польшу, часть Финляндии и Румынии, а также три балтийских государства, Югославия начала все сильнее ощущать свою изоляцию и неуверенность в будущем. И хотя князь Павел и большинство югославов в своих симпатиях склонились к Британии, обыкновенная осмотрительность требовала в первую очередь добрых отношений со странами «оси».
В начале 1941 года Гитлер с головой ушел в подготовку плана «Барбаросса», нацеленного на разгром его бывшего союзника – Советской России, и поэтому в его намерения не входило отвлекать силы на балканскую войну. Причины, почему Гитлер все-таки обратил свой взор на Балканы, не имеют к Югославии никакого отношения.
