– У нас для тебя есть хороший столик, Бампер, – сказала Суми с улыбкой, после которой почти забываешь о еде. Я начал по запаху различать всевозможные блюда: темпура, рисовое вино, терияки. Нос у меня чувствительный, и я могу улавливать индивидуальные запахи. В этом мире только индивидуальное и имеет ценность. Смешайте все в одну кучу, и получите гуляш или горшок с жирным тушеным мясом. Ненавижу подобную еду.
– Я, наверное, посижу сегодня в суши-баре, – сказал я Суми. Она однажды мне призналась, что ее настоящее имя – Глория. Люди ожидают, что у куколки-гейши будет японское имя, и Глории, американке в третьем поколении, пришлось подчиниться. Я согласен с ее логикой. Зачем разочаровывать людей?
В суши-баре оказалось еще двое мужчин, оба японцы. Работавший за стойкой Мако улыбнулся мне, но чуть-чуть хмуро – ему предстояло тяжелое испытание. Однажды он сказал Маме, что обслуживать одного Бампа – то же самое, что полный суши-бар японцев. Тут я ему ничем не могу помочь, слишком уж я люблю эти нежные маленькие рисовые шарики, вылепленные вручную и обернутые полосками розовой лососины или кусочками осьминога, абалоны, тунца или креветок. Люблю и маленькие, запрятанные внутри карманчики с хреном, что захватывают тебя врасплох и вышибают из глаз слезы. Люблю и чашечки с супом, с соевыми бобами и водорослями, особенно когда пьешь его прямо из чашечки, по-японски. Я проглатывал все быстрее, чем Мако успевал выкладывать, и, наверное, смотрелся в суши-баре, как дикий бык. Как бы я ни старался взять себя в руки и воспользоваться японской самодисциплиной, ничего не получалось – я продолжал забрасывать в рот шарики и опустошать маленькие тарелочки быстрее, чем ухмыляющийся и вспотевший Мако успевал их наполнять. Я знал, что так не полагается вести себя в суши-баре отличного ресторана, что это место для гурманов, для утонченных ценителей японской кухни, а я атаковал его, как синяя саранча, но – бог свидетель! – есть суши равносильно пребыванию в раю. Более того, я стану буддистом, если небеса окажутся суши-баром.
Было только одно, что не позволяло мне слишком низко пасть в глазах японцев, – я управлялся с палочками для еды с ловкостью японца. Начал я этому учиться в Японии сразу после войны, а потом двадцать лет ходил в «Куколку гейшу» и все другие рестораны Джи-тауна, так что ничего удивительного здесь нет. Даже когда на мне не было формы, им достаточно было взглянуть, как я пощелкиваю этими палочками, чтобы сразу понять, что я не случайный турист. Иногда, впрочем, когда можно не задумываться над подобными вещами, я ем просто руками. Палочками получается все же медленнее.
В более прохладную погоду я всегда пью за едой рисовое вино или горячее сакэ, сегодня – ледяную воду. Отправив в себя столько, что хватило бы двум-трем средним японцам, я остановился и стал пить чай, а Мама и Суми несколько раз подходили проверять, хватает ли у меня чая и достаточно ли он горячий, а заодно уговаривая меня съесть немного темпура. Нежные обжаренные креветки выглядели так соблазнительно, что я не удержался и проглотил полдюжины. Не будь Суми лет на двадцать меня моложе, я попробовал бы и ее. Но она была столь хрупка, столь прекрасна и так молода, что я тут же расхотел при одной только мысли об этом. К тому же, Суми тоже живет на моем участке, а меня всегда заботило, что обо мне думает. Но мой аппетит всегда возрастал, если я ел в заведении, где есть красивые женщины. Однако должен сказать, пока я не набил брюхо хотя бы до половины, для меня не существует никого. А когда я ем какое-нибудь любимое блюдо, мир вообще исчезает.
Что меня всегда поражает в Маме, так это как она меня благодарит за то, что я слопал половину ее кухни. Само собой она никогда не позволяет мне платить за еду, зато благодарит меня раз десять, пока я выйду на улицу. Даже для восточных обычаев она, на мой взгляд, немного перебарщивает. От этого у меня возникает чувство вины, и, приходя к ней, мне иногда хочется нарушить обычай и заплатить. Но она кормила полицейских до меня, будет кормить и после меня, и вообще – таков порядок вещей. Я не сказал Маме, что пятница будет моим последним днем и отбросил даже мысль об этом, потому что загрузил в желудок столько вкуснейшего суши.
Перед уходом Суми подошла ко мне, поднесла к моим губам маленькую чашечку с чаем, дала мне отпить и попросила:
– Ладно, Бампер, расскажи мне что-нибудь интересное. – Она делала это часто, и я уверен, полностью сознавала, как на меня действует ее близость, свежее дыхание, взгляд шоколадно-коричневых глаз и мягкая кожа.
– Хорошо, мой маленький цветок лотоса, – сказал я, подражая интонации У. К. Филдса, и она хихикнула. – Трепещи, я начинаю.
Потом я перешел на свой нормальный голос и рассказал об одном типе, которого однажды остановил за проезд на красный свет на углу Первой улицы и Сан-Педро. Оказалось, что он уже год, как приехал из Японии, получил калифорнийские водительские права и все такое, но не говорил по-английски или притворялся, будто не понимает, чтобы его не оштрафовали. Я решил не отступать и довести дело до конца, потому что он едва не задавил кого-то на перекрестке, но когда я заполнил штрафную квитанцию, он отказался ее подписывать и все бормотал: «Не виновата, не виновата», и я целых пять минут растолковывал ему, что подпись обязывает его лишь явиться в полицию, что он может, если хочет, решить дело о штрафе через суд, а если не подпишет, мне придется его арестовать. Но он все тряс головой, будто не понимает, и в конце концов я перевернул книжечку с квитанцией и нарисовал картинку. Теперь я нарисовал эту же картинку для Суми – маленькое тюремное окошечко, а на решетке висит маленькая фигурка с печально опущенными уголками рта и раскосыми глазами. Я показал ему рисунок и сказал: «Ну, что, теперь подпишешь?» Он подписался так быстро и с таким нажимом, что сломал мне грифель карандаша.
Суми рассмеялась и повторила всю историю для Мамы по-японски. Когда я уходил, оставив чаевые для Мако, они все снова принялись меня благодарить, пока я уж и на самом деле почувствовал себя виноватым. Это единственное, что мне не нравится в Джи-тауне. Мне чертовски хочется платить здесь за еду, хотя должен признаться, нигде в другом месте у меня подобного желания не возникает.
Если честно, мне практически не на что тратить деньги. На своем участке я ем три раза в день. Могу купить спиртное, одежду, ювелирные изделия и вообще что угодно по оптовой цене или еще дешевле. Выходит так, что мне все время что-нибудь дарят. У меня есть свой хлебный магазин, есть и молочный, где меня снабжают галлонами бесплатного мороженого, молоком, творогом и чем душе угодно. Квартира у меня очень уютная, и я за нее ничего не плачу, даже за коммунальные услуги, потому Что помогаю управляющему справляться с тридцатью двумя квартирами. По крайней мере, он считает, что я ему помогаю. Он зовет меня, когда в доме устраивают шумную вечеринку или что-нибудь подобное, и я поднимаюсь, сначала строго прошу их вести себя чуть потише, а потом пью и закусываю с ними вместе. Время от времени я ловлю в своей округе мелкую шушеру, а поскольку управляющий труслив, он считает меня просто незаменимым. Если не считать подружек и информаторов, мне порой не на что тратиться. Иногда у меня выпадают недели, когда я не трачу и десяти центов, если не считать чаевых. Я всегда щедр на чаевые, не то, что большинство полицейских.
Я всегда придерживаюсь установленного самим же правила – никаких денег! Я чувствую, что если возьму деньги, – а многие пытаются подарить их мне на рождество, – то буду в определенном смысле куплен. Зато такого чувства не бывает, если меня бесплатно кормят или, например, дарят ящик спиртного, продают спортивную куртку с большой скидкой, если дантист лечит мне зубы по дешевым расценкам, или оптик продает солнечные очки за полцены. Все эти вещи – не деньги, к тому же я не хапуга. Я никогда не беру больше, чем могу использовать сам или отдать другим людям вроде Круца Сеговиа или Кэсси, которая недавно пожаловалась, что ее квартира начинает ей напоминать винокуренный завод. Кроме того, я никогда ничего не беру от тех, кого могу со временем арестовать. Например, еще до того, как мы начали по-настоящему ненавидеть друг друга, Марвин Хейвуд, владелец «Розового дракона», пытался всучить мне пару ящиков лучшего шотландского виски, но я отказался. С первого же дня, как только он открыл свое заведение, я знал, что оно станет притоном для уголовников. Каждый день в этой выгребной яме собираются типы, похожие на бывших обитателей Сан-Квентина. И чем больше я о нем думаю, тем больше меня жжет мысль о том, что после моей отставки никто не станет трясти «Дракон» так же крепко, как я это всегда делал. Дважды я приостанавливал выданную Марвину двухмесячную лицензию на торговлю спиртным, и ежемесячно наносил его бизнесу убыток тысячи на две, потому что некоторые из его компаньонов по темным делишкам побаивались к нему являться из-за меня.
