Филипп ехал рядом со своим отцом и Жильбером. Уже несколько часов они двигались молча, не перекинувшись ни словом. Жильбер, и так обычно не отличающийся болтливостью, теперь совсем умолк, совершенно пав духом. Ему было особенно тяжело – за все время, проведенное в Святой земле, он так и не смог привыкнуть к жаркому климату этой страны, и теперь едва не теряя сознания, ссутулившись, с опущенной головой, мотающейся из стороны в сторону, как пьяный качался в седле с полузакрытыми глазами, уставшими от непрерывного блеска небесного светила.
Хотя Филипп и его отец куда лучше переносили страшный зной, но и им приходилось не сладко. Филипп чувствовал, что уже не может двигаться дальше. Усилием воли он заставлял себя думать о более приятных вещах, чем эта голая, выжженная солнцем пустыня, вызывая в своем воображении видения прохладной, бегущей из источника воды, представляя себе журчание фонтанов в Иерусалиме или легкое прикосновение к коже тонкого шелка вместо болезненно-грубой ткани гамбизона и тяжести кольчуги, под весом которой, казалось, скоро хрустнут его кости. Замечтавшись, он представил себе, как пьет воду из кувшина, но, сделав якобы большой глоток, почувствовал во рту только привычную сухость и привкус пыли на губах. На щеку его с гудением уселась черная муха, и он смахнул ее рукой, но в этом не было смысла: целые рои мух вились вокруг каравана, усаживаясь с поразительной настойчивостью на лица и шеи людей, на крупы лошадей.
На одежде оседали тучи пыли, так что теперь даже в ослепительных лучах солнца начищенные перед походом шлемы и кольчуги не отражали ни единого блика.
Серо-коричнево-черная невероятная гусеница ползла по пескам Леванта.
– Мне надо попить, – хрипло выдавил из себя Жильбер.
Сир Хьюго поднял голову.
– Нет, Жильбер! – с трудом проговорил он. – Нужно оставить воду для лошадей. Иначе нам конец.
Жильбер послушно кивнул и снова погрузился в мучительный кошмар зноя и жажды. Филипп увидел, как в конвульсиях напрягаются мускулы на горле его друга, и обнаружил, что и его гортань сводят судороги. Он вытер губы шершавой ладонью, почувствовав, как пересохшая кожа треснула под его рукой. На мгновение он почти потерял сознание и едва не упал с коня. Когда Филипп немного пришел в себя, он решил, что больше не в силах выносить эту пытку. Он должен что-то сделать: кричать, плакать, пустить лошадь в галоп – все, что угодно, только не сидеть мешком в седле и ждать, пока тело его заживо поджарится на солнечной сковороде. Лучше уж сразу выпить остаток теплой, протухшей воды из меха, болтающегося у седла, и поскакать все равно куда, даже если в конце этого пути его ждет гибель.
Вдруг до его слуха донесся спокойный голос отца, и он подавил в себе это безумное желание.
– Мы должны держаться до конца, – говорил сир Хьюго. – Мы не должны останавливаться до ночи.
Барон повернулся к сиру Бальяну де Ибелину, отставшему от своего отряда и подъехавшему к ним.
Сир Бальян, помотав головой, оглянулся вокруг и, убедившись, что их никто не подслушивает, понизил голос до шепота:
– Нам никогда это не удастся, Хьюго, – прохрипел он. – Солдаты больше не могут идти. Возможно, будет разумнее оставить их здесь.
– Это безумие, – резко оборвал его сир Хьюго, теряя терпение.
Из-за жары и усталости он утратил свое обычное спокойствие.
– Тебе известно так же хорошо, как и мне, Бальян, что нам грозит верная гибель, если мы оставим здесь всю нашу пехоту.
– Что ж, мы обречены на гибель в любом случае, если только к вечеру не доберемся до Тивериады, а главное, до озера, – мрачно проговорил сир Бальян. – В хорошенькое дельце втянул нас Жерар де Ридфор.
Сир Хьюго лишь наклонил голову в знак согласия с его словами: они находились в таком состоянии, что даже для того, чтобы шевелить языком, требовалось прикладывать немалые усилия. Вдруг колонна остановилась на короткий привал – одна из многочисленных передышек, замедляющих движение, но крайне необходимых для частичного восстановления сил солдат, еле переставляющих ноги.
– Еще одна ложная тревога, – съязвил сир Бальян. – Неужели даже голова колонны уже не может идти вперед?
– Язычники! Язычники! – вдруг послышались крики спереди.
– Да, действительно, там, справа, на холме, – вскричал сир Хьюго, сразу же обретая голос, будто получив заряд новой энергии от сознания, что пришла пора действовать, а не просто плестись в длинной, потихоньку умирающей колонне.
Филипп взглянул вправо, на склон холма, куда указывал отец: там на солнце сверкали стальные шишаки, какие носили турки. По направлению к ним спускалась большая группа всадников; их лошади, быстро перебирая копытами, скользили в сыпучем песке. Теперь Филипп мог разглядеть и яркие тюрбаны всадников, и их белые развевающиеся одежды.
– Надеть шлемы! – скомандовал сир Бальян. – Одевайте шлемы, сеньоры, опускайте забрала!
Трубы во всю мочь играли тревогу; воздух наполнился возбужденными криками. Со всех сторон по рядам рыцарей неслись приказы: «Одеть шлемы!», «Опустить забрала!», «Готовиться к бою!» Рыцари в спешке надевали на себя громоздкие шлемы, отцепленные от седел.
Филипп торопливо закреплял шлем ремнями. На это у него ушло совсем немного времени; во время тренировок в Бланш-Гарде он уже не один десяток раз повторял эту процедуру. В возбуждении он полной грудью вдохнул в себя горячий воздух, на мгновение забывая о жаре и усталости, хотя в огромном раскаленном стальном шлеме почувствовал себя еще хуже. Крепко сжав ногами бока коня, Филипп прикрыл грудь щитом, а в правую руку взял копье. Во время этих приготовлений к бою он следил взглядом за спускавшимися с горы сельджуками.
– Следите за стрелами! – кричали в один голос сир Бальян и сир Хьюго. Их слова доносились до Филиппа, словно из глубокого колодца, заглушаемые толстой сталью шлемов. – Оставайтесь на месте, пока не будет сигнала трубы. Съезжайтесь вместе, сеньоры, сближайтесь, быстрее!
В рядах христиан было много молодых оруженосцев и рыцарей, которым, как и Филиппу, предстояло в первый раз участвовать в настоящем бою с турками, но все они обучались годами, с детства и не боялись встречи с врагом. В этот день турки использовали новую тактику. Их главную ударную силу составляли конные лучники, стреляющие на полном скаку с большой меткостью. Они подлетали к рядам крестоносцев, делали выстрел, а потом разъезжались вправо и влево, пытаясь окружить и посеять панику в рядах терявшегося от неожиданности и уворачивающегося от сплошного потока стрел воинства.
Если христиане переходили к атаке, то турки разворачивались и убегали, используя всю возможную прыткость своих маленьких, но очень быстрых лошадок, а потом, выиграв время, перезаряжали луки, и все повторялось вновь – до тех пор, пока совершенно не изматывали противника и он уже не представлял для них реальной опасности.
Однако в рядах шествующей через пустыню армии было много опытных рыцарей, хорошо знакомых с этой тактикой. В армии христиан существовали собственные отряды пехоты и лучников, и искусное сочетание этих сил, несмотря на больший вес оружия и меньшую подвижность их лошадей, уже не раз позволяло им успешно противостоять натиску противника и выигрывать сражения.
Теперь Филипп очень ясно видел устремившихся к ним всадников: малорослых, излишне размахивающих руками людей на легких арабских скакунах; их вооружение, по сравнению с вооружением христиан, отличалось меньшим весом и отсутствием всяких излишних деталей; они ловко сидели в седле, слегка пригнувшись и закрываясь маленькими круглыми щитами. Один из нападающих, в центре группы, летящей прямо на Филиппа, показался юноше командиром этого отряда. Голову его украшал белоснежный тюрбан, переливающийся на солнце драгоценными камнями. Широкие алые одежды для верховой езды трепетали на ветру; вонзая шпоры в бока своему коню, он, подняв над головой кривую турецкую саблю, махал ею своим солдатам.
Филипп почувствовал, как пальцы его крепче сжали древко копья; часто дыша, он приподнялся в стременах. Он понимал, что сейчас ему предстоит не поединок на турнире, а грубая и опасная игра на грани жизни и смерти, называемая боем. Здесь не было условностей, принятых на турнирах. Тут царствовал один закон: убить или быть убитым. В поединках рыцарей, когда оскорбление не позволяло иного выхода, кроме драки не на жизнь, а на смерть, это правило тоже существовало; и все же… все же поединок это лишь поединок, и шансов остаться в живых существовало немало. Здесь их не оставалось вовсе. И вот он пришел, этот момент, этот миг его короткой жизни, ради которого он проводил долгие часы в упражнениях с тех пор, как достаточно подрос для того, чтобы держать в руках копье или меч. Как всегда, в сердце его не было страха – только распаляющее кровь волнение храбреца.
