Который наполовину мертв или наполовину жив,

О природе света

И о двойственности белизны.

Он:

С нашей речью, как с посудой в альпийской хижине, говорил Нильс Бор. Вода у нас грязная, тряпки сомнительной чистоты, и все же в итоге нам как-то удается отмыть тарелки.

Она:

Ты стоишь на мостике над бездной

И думаешь о мытье посуды.

Он:

Два существа, каждое в своей умственной ночи. Однако в определенный момент, зафиксированный в протоколе измерения, не случайный момент, но точно обусловленный, в их сознании синхронно возникло некое представление.

2'15"

Он:

Заряженные энергией, частицы движутся

в замкнутом пространстве в ограниченный

промежуток времени. Назовем

это пространство городом, уподобим

энергию желанию,

и мы получим метафору жизни.

Она:

Ты думаешь, что устанавливаешь границы

личности.

Каждый миг твой взгляд осуществляет

измерение,

Бывают исключения, остаточные явления,

Но ты уверен в себе, ты знаешь природу.

Он:

Повинуясь теории атомных столкновений, частицы реагируют, выставляют панцири, шипы, оборонительное или наступательное оружие – вот вам и метафора эволюци и животного мира.

Она:

Среди ночи ты видишь траектории

Движущихся объектов, четкие, как в полдень.

Для тебя свобода – это смысл истории,

А действие издалека – это зыбкий сон.

Он:

Как скала нуждается в воде, которая ее

Подтачивает,

Так мы нуждаемся в новых метафорах.

Она:

У тебя есть блокнот и система координат,

Люди подвижны и часто ранимы.

Несколько лет подряд они сталкиваются

с другими людьми,

А потом распадаются, превращаясь

в неустойчивые системы.

Две частицы соединились,

И их волновые функции стали идентичны,

Затем они расстаются во тьме,

Отдаляются друг от друга.

Подвергнем частицу Б воздействию

электрического поля,

И у частицы А произойдет та же реакция.

Каково бы ни было расстояние между ними,

Будет ощущаться некое воздействие, влияние.

Он:

Разделение мира на отдельные объекты есть продукт нашего ума. Отмечены некие явления, установлено оборудование для эксперимента. Сообщество наблюдателей может прийти к соглашению насчет результата измерений. С большей или меньшей точностью можно определить некоторые данные. Эти данные – результат взаимодействия между миром, сознанием и измерительными приборами. Итак, с помощью умеренной интерсубъектности мы можем свидетельствовать о том, что мы наблюдали, что мы увидели, что мы узнали.

Написав «Боевой дух», вы взялись за переработку вашего первого сборника стихов «В погоне за счастьем». Значит ли это, что теперь вы все чаще стали отдавать предпочтение поэзии?

Нет, не совсем, сейчас я пытаюсь написать роман. У меня такое впечатление, что я развиваюсь в двух противоположных направлениях: моя проза становится все более жестокой и гадкой, а мои стихи – все более светлыми и причудливыми. Когда я чувствую, что слишком далеко зашел, двигаясь по одному пути, то сразу хочется перейти на другой. Это такое динамическое равновесие, вероятно, не достигающее уровня синтеза, но на сегодняшний день это лучшее, на что я способен.

Поэзия в отличие от прозы непосредственно направлена на то, чтобы вызвать эмоции, выразить некую внутреннюю жизнь, так ведь?

Поэзия – это прежде всего некое таинственное видение мира. Она пробуждает то, что глубоко запрятано, то, что нельзя выразить иными средствами… и результат всегда удивляет меня. Порой это бывает связано с музыкальностью стиха, порой – нет, а порой это просто некое странное, ни с чем не связанное ощущение. Занятно бывает обнаружить в себе какие-то необъяснимые вещи; я все более и более убеждаюсь, что в красоте, не связанной с желанием, всегда есть нечто странное. Это встречается и в романе, но гораздо реже; там увлекает за собой механика событий и персонажей. Не впадая в словесную игру, можно сказать, что активное начало в романе – явление поэтического порядка.

Можно ли сказать, что поэты нашего времени – это «проклятые поэты» ?

Проклятые – это еще слабо сказано. Поэзия стала совершенно безнадежным делом. Многие в какой-то момент жизни ощущают потребность писать стихи, но у поэзии перевелись читатели. Сейчас принято думать, будто поэзия – скучная вещь, и потребность в поэзии удовлетворяется песней, но удовлетворяется лишь отчасти.

Вы не чувствуете себя близким современным поэтам?

Я читал многих поэтов прошлого столетия, а моих современников знаю гораздо меньше. Моей любимой эпохой – как в музыке, так и в поэзии – остается первый период немецкого романтизма. Сегодня ничего похожего не найдешь, ведь наша эпоха чуждается патетики и лиризма. Я не поддерживаю и не отвергаю ни одного из авангардистских течений, но я знаю, что выделяюсь среди других попросту благодаря тому, что окружающий мир интересует меня больше, чем язык литературы. Невиданные, необычайные события, которые происходят в мире вокруг нас, завораживают меня, и мне непонятно, как другим поэтам удается отвлечься от всего этого, – может быть, они живут в деревне? Ведь все люди ходят в супермаркеты, читают иллюстрированные журналы, у всех есть телевизор, автоответчик… Я не могу уйти от этой реальности, я до ужаса остро реагирую на окружающий мир.

Вы внесли лишь незначительные изменения в текст «Остаться в живых», этого вашего «методического руководства».

Этот текст – как бы моментальный набросок, его трудно переделать. И в нем действительно излагается мой метод, которого я придерживаюсь и по сей день. Я знаю, что «Расширение пространства борьбы», мой первый роман, произвел эффект неожиданности. Но те (немногие), кто до этого прочел «Остаться в живых», вероятно, были удивлены меньше остальных.

Какой может быть роль литературы в мире, который вы описываете, – мире, полностью лишенном морали?

Во всяком случае, это очень трудная роль. Тот, кто указывает на язвы общества, обрекает себя на всеобщую антипатию. На фоне красивых сказок, которыми пичкают нас средства массовой информации, очень легко проявить литературный талант, демонстрируя иронию, мрачный взгляд на вещи, цинизм. Самое трудное начинается потом, когда хочешь преодолеть этот цинизм. Если сегодня найдется писатель, который сможет в своих произведениях быть одновременно честным и оптимистичным, он изменит судьбы мира.

Мишель Уэльбек, названия ваших произведений звучат как призыв оказать сопротивление этому миру – миру, который вы показываете в обличье неказистой повседневности, и вдобавок – нечастый случай в литературе – обвиняете в том, что он основан на некоей все более и более очевидной мистификации. Можно ли сказать, что речь идет о прямом проявлении социально-политического протеста, которым и объясняется успех ваших книг?

Мои герои – люди небогатые и незнаменитые; с другой стороны, это не маргиналы, не преступники, не изгои. Среди них есть секретари, технические сотрудники, клерки, инженеры. Люди, которые иногда теряют работу, которые иногда впадают в депрессию. То есть самые обычные люди, в которых на первый взгляд нет ничего притягательного, ничего романтического. Наверное, именно этот банальный мир, редко описываемый в книгах (поскольку писатели с ним мало знакомы), и стал неожиданностью для тех, кто прочел мои произведения, в особенности мой роман. А может быть, мне и в самом деле удалось описать кое-какие распространенные формы того трогательного самообмана, который помогает людям выносить ужас их существования.

Вы описываете мир, который из-за снятия запретов постепенно теряет человечность, и считаете, что «это постепенное ослабление связей между людьми представляет известные проблемы для романиста… Мы далеко ушли от „Грозового перевала“, и это еще мягко сказано. Жанр романа не приспособлен для того, чтобы описывать безразличие или пустоту; надо бы изобрести какую-то другую модель, более ровную, более лаконичную, более унылую». А в поэзии не возникает таких проблем?