В ходе одной встречи в Аллахабаде, обращаясь к смешанной тысячной аудитории, где были индусы и мусульмане, я задал простой вопрос: сколько индусов хоть раз в жизни побывало в доме мусульманина и наоборот? Свыше 90% призналось, что они никогда не были в гостях у своих «иноверных» сограждан. Вот ключевая проблема нашей многосоставной культуры. Что мы можем предпринять? Малые дела принесут со временем большие плоды. Если каждый индус постарается подружиться с какой-то мусульманской семьей, почаще ее навещая, вникая в ее радости и печали, а каждый мусульманин будет делать то же самое в отношении одной индусской семьи, мы встанем на путь фундаментальной трансформации общества. И дружить – это не просто время от времени встретиться и потолковать в местной чайной. Это значит посоветоваться с другом, когда, скажем, назначаешь дату свадьбы твоей дочери!
Индусы и мусульмане утратили связь со всем тем, что составляет величие их наследия. Индус не помнит о Ведах, Упанишадах, Бхагавадгите, Тульсидасе и Сурдасе, Свами Хардасе. Мусульманин точно так же не знает о наследии Амира Хусро, Мира Таки Мира, Галиба, Ясса Ягана Чангези. Это неприметно ведет к потере самоуважения. Ты не можешь уважать другого, если не уважаешь себя. Чтобы уважать другого, нужен определенный уровень самооценки, уверенности в себе. Следствием всех этих процессов является умаление или отсутствие взаимного уважения.
Коль скоро индусы и мусульмане потеряли связь с самым ценным в собственном наследии, как можем мы ожидать от них той щедрости души, какая надобна, чтобы оценить достижения других? Индийский мусульманин, который никогда не восхищался храмами в Танджоре, Мадурае, Халибеде или великим собором в Гоа, не ведает о величии земли, которую ему посчастливилось называть своей родиной. Точно так же индус, ничего не ведающий о поэтах Галибе или Мир Анисе, подобен человеку, который жил в Риме и не видел собора св. Петра.
Все это во многом есть следствие безудержного распространения потребительского духа, который выдает себя за развитие и рост. Индусское общество (здесь я имею в виду индуизм в широком смысле слова) утеряло равновесие между Лакшми, богиней изобилия, и Сарасвати, богиней знания. Слепая погоня за мамоной приобрела такие всеохватывающие масштабы, что система может плодить и штамповать лишь истории об алчности и коррупции. Сарасвати заперли в безлюдных залах библиотеки университетского городка (где бастуют студенты или преподаватели). И ныне, когда наш вагон прицеплен к поезду глобальной экономики, Лакшми стала нашей единственной и верховной богиней.
Индийские мусульмане никогда в полной мере не осознавали, до какой степени индуистское мышление (и общество) носит циклический характер. В отличие от индуизма, ислам, протестантизм, католицизм, марксизм, либерализм носят линейный характер, развиваются параллельно друг другу, соперничая, конкурируя, постоянно вторгаясь на территорию друг друга. Когда эти системы вступают в соприкосновение с «циклическим» индуизмом, мы сталкиваемся с одной фундаментальной трудностью. Индуизм не знает «обращения в веру». Индуизм не стремится занять пространство другого. В этом – великая сила индуизма, но в этом же кроется и источник огромной неуверенности.
Мое племя могут обкорнать (ощущение индуса), но оно никогда не будет прирастать за счет других племен. Отсюда проистекают трудности ассимиляции, с которыми индус сталкивается в других обществах.
Допустим, я захотел обратиться в индуизм. Но я не могу этого сделать. Движение «Арья самадж» («Общество ариев») попыталось ввести систему «шуддхи», или «очищения» – возвращения в лоно индуизма тех, кто когда-то перешел в ислам или христианство, но из этого ничего не вышло. Если бы я стал индуистом, в какую бы касту вы меня включили? Индуист уже рождается как член какой-то касты, и никак иначе.
Но широко понятый индуизм привлек к себе Амира Хусро, Абдур Рахима Хан-и-Хана, Ибрахима Адил-шаха и сотни других мусульман. На народном уровне Гога Мерхи, Рам Деора, Пирана, Хаджи Маланг и тысячи других святынь стали пунктами общения, «схождения» представителей двух общин.
Если взять уровень народной религиозности, то к мусульманским святыням течет поток индуистов, между тем как обратный процесс (посещение мусульманами индуистских храмов) выглядит лишь как мелкий ручеек. Это вызвано обстоятельствами, с которыми надо разобраться.
Названные параллельные и неоднозначные тенденции определяются несколькими причинами. Как я уже отмечал, способность восхищаться культурой другого зависит от уровня уверенности в самом себе. При императоре Акбаре правлению моголов ничего не угрожало, и в стране установилась веротерпимость. Серьезные непорядки начались при правлении Аурангзеба, и тогда император стал искать опору в авторитете мулл. Покуда мусульманин чувствовал себя в безопасности, он отдавался любви к Индостану. Когда мусульманскому правлению ничто не угрожало, Ахмед Сирхинди не имел успеха; Шах Валлиулла имел успех, когда власть ослабела. Из этого мы можем извлечь некий урок.
Пейзажи и виды Индостана, красочность индийских праздников, глубокий символизм мифологических персонажей индуизма и индийской философии – всё это послужило материалом для великой эпической, лирической и религиозной поэзии. Особую притягательность всего этого испытывали на себе и мусульмане – отсюда долгий перечень мусульманских поэтов, писателей, мыслителей, полюбивших эту землю. Она не могла не вызывать восхищения.
Мусульманские праздники, в общем и целом, сравнительно менее красочны, да и та красочность, какую они приобрели со временем, определялась влиянием индуизма. Пост и прекращение поста в мусульманской общине – это социальные события. По случаю прекращения поста мы надеваем новую одежду и едим много «сиваи» (сладкой лапши), приносим в жертву ягненка или козленка и раздаем мясо единоверцам. Все это весело, но нельзя сказать, чтобы это было красочно, согласитесь. В исламе нет мифологии, которую можно было бы представить в театре или кино, не вызвав гнев муллы. Ислам есть всецело дело факта, и этот факт заключен в священной книге. Здесь нет места для вольностей вроде тех, что возможны в индийском литературном контексте. Отсюда отсутствие сколько-нибудь значительной индуистской литературы об исламе. Кроме того, с пришествием в Индостан ислама индусы потеряли статус правящего класса и, вследствие этого, не чувствовали себя в безопасности. Этим объясняется, возможно, их сдержанное отношение к плодам исламского взаимодействия с индуизмом.
Было бы интересно поразмышлять, как отнесся бы к исламу великий поэт Калидас, творивший при правлении индуистов в эпоху императора Харшавардхана (ислам возник два века спустя).
В противоположность жесткой кастовой системе индуизма, ислам исповедовал принципы равенства и открывал, по крайней мере по идее, перспективы вертикальной мобильности. Посещение многими индусами мусульманских мечетей и святынь в известной мере мотивировалось протестом против жесткой кастовости в духе браминов. С другой стороны, оно соответствовало и гениальной пантеистической способности индусов усматривать божественное повсюду.
Кроме того, большинство упомянутых мусульманских святынь принадлежало суфийским орденам, где говорили на местных наречиях и следовали местным народным обычаям. Суфии, с одной стороны, и «бхакти» – с другой, открыли систему для интенсивного межкультурного взаимодействия. Если мусульмане посещали индуистские храмы сравнительно мало, вызвано это было главным образом одной причиной: исламским запретом на идолопоклонство.
Итак, широко понятый индуизм был эстетически притягателен и увлекателен; ислам же сулил равенство. Один был красочен и интересовался метафизическими вопросами жизни, смерти, творения, бытия. Другой предлагал практические решения проблем.
Сегодня индуизм растерял эстетическую привлекательность, что было сущностью индуистской цивилизации. Мусульманство же слишком потрепано жизнью, чтобы предлагать что-либо. Две слабых стороны оказались в тупиковой ситуации, и то, что мы наблюдаем сегодня на политической сцене, есть единственное, что могут делать слабые – заниматься мелкими межобщинными спорами и дрязгами.
