– Дочь часов в шесть. А внучка – студентка, она... как когда...

Я делаю пометку в блокноте. Теперь моя задача – быстро и с достоинством ретироваться. Но не тут-то было.

– Ах, кстати! – Старуха цепко хватает меня за руку и тащит к окну. – Идите-ка сюда, блюститель порядка! Смотрите! – Отодвинув занавеску, она тычет куда-то вниз искривленным пальцем: – Видите фонарь? Он не горит уже вторую неделю! И каждый раз, когда Эллочка вечером звонит нам, что идет домой, я вынуждена сидеть у окна и караулить ее, когда она сворачивает от метро! Ну не безобразие?

Я записываю в блокнот про потухший фонарь, а во мне самом загорается надежда:

– Вчера вы тоже ее караулили?

– Вчера Элла весь день была дома, готовилась к коллоквиуму.

Соседняя квартира на звонки не отвечает, ставлю в блокноте минус. За дверью следующей летят быстрые шаги с пришлепом, далекий голос кричит: “Иду, иду-у!” – и на пороге возникает девица лет пятнадцати, а может, восемнадцати, шут их теперь разберет, с мокрыми спутанными волосами, в махровом халатике не длинней обычной мужской рубашки.

– Ой, кто это? – говорит она с легким испугом, близоруко вглядываясь в полутьму площадки.

Я представляюсь. Девица хрипловато смеется – полагаю, что над своим необоснованным испугом, и приглашает войти. Она усаживает меня в глубокое мягкое кресло, сама садится напротив, вытянув в мою сторону красивые длинные ноги, обутые в несуразные разбитые шлепанцы, больше, чем нужно, размеров на пять. Эти ноги меня раздражают, не как мужчину, разумеется, а как профессионала. Есть в криминалистике наука виктимология – о жертвах, способствующих совершению преступлений. Ну куда это годится: открывает дверь, не спрашивая, да еще в таком виде! Надо будет в следующий раз провести с ней беседу. Она тем временем извлекает из кармана халата большие круглые очки и становится похожа на сову.

– Черкизов? А, это такой противный старикашка с шестого этажа! Отвратный тип. Когда едешь с ним в одном лифте, он так смотрит, – сова передергивает плечами. – А еще норовит встать поближе и прижимается, прижимается! Однажды зазывал меня к себе, обещал угостить чем-то вкусным. Представляю себе это угощение! – Она грубо хохочет и закидывает одну свою длинную красивую ногу на другую длинную и красивую, при этом халатик ее разъезжается так, что моему обозрению предстает часть довольно чахлой, не до конца развитой груди. Ей откровенно любопытна реакция милиционера, но я не доставляю такого удовольствия, сидя с рассеянным видом и размышляя, что в те времена, когда нам преподавали виктимологию, эта наука была еще в совершенно младенческом состоянии. Спрашиваю:

– Сколько вам лет?

– Шестнадцать. А что?

– Молодой организм, – качаю я головой. – Боюсь, простудитесь.

Она снова хохочет, но уже не так уверенно.

– Когда вы последний раз видели Черкизова?

– Ну... месяц назад или больше.

– А вчера вы были дома?

– Вчера я была в Ленинграде. С классом, на экскурсии.

Я поднимаюсь, она капризно надувает губы:

– Вы уже уходите?

– Вечером зайду еще. Мне надо поговорить с вашими родителями.

– О чем это? – вскидывается она.

Я выдерживаю мстительную паузу. Потом нехотя:

– Все о том же: о Черкизове.

– Да, а что с ним случилось? – наконец-то интересуется она.

– Его убили.

– Как?! – от ее веселости не остается и следа. Я не без злорадства отвечаю:

– Очень просто. Позвонили в дверь, он забыл спросить, кто там, и открыл. Жуткая история, – добавляю я, выходя на площадку и спускаясь вниз по лестнице. Она стоит в дверях побледневшая, судорожной рукой перехватив халатик у горла.

И так далее, и тому подобное. Я хожу из квартиры в квартиру, задаю вопросы. “Вы что-нибудь видели? Вы что-нибудь слышали? В котором часу вы гуляете с собакой? Когда ваш сын приходит с работы?” И не удивляюсь тому, что никто ничего не слышал, никто ничего не видел. Только количество вопросов может перейти в качество. Впрочем, может и не перейти. Я знаю, что в соседнем подъезде вот так же ходит с этажа на этаж Дыскин. А в следующем еще кто-то из участковых или сыщиков. И что, обойдя этот дом, мы начнем обходить соседние. Мы будем расспрашивать пенсионеров, играющих в шахматы во дворе, молодых мамаш с колясками, старушек на лавочках, мальчишек-сборщиков макулатуры, лифтеров, дворников, почтальонов, автомобилистов и владельцев собак. О посторонних людях, о странном, о необычном, о подозрительном... Но в городе, где не все знают в лицо соседей по лестничной площадке, взгляд давно перестал делить встречных на “своих” и “посторонних”. И если некто спокойно зашел в подъезд, а потом так же спокойно из него вышел, на это, скорее всего, никто не обратил внимания.

Иное дело валиулинские сыщики. Они сейчас устанавливают родственников убитого, друзей, знакомых – все то, что называется связи, выдвигают версии, рисуют схемы. А ты тут бродишь от двери к двери в поисках неизвестно чего...

Когда я вернулся в отделение, ноги у меня гудели, голова от непрерывных разговоров казалась надутой воздухом. В предбаннике дежурной части никого не было. Один Калистратов сидел за своим пультом со скучным видом, подперев щеку кулаком.

– А, Северин, – обрадовался он, увидев меня. – Счастлив твой Бог! Спи спокойно, поймали убивца.

– Уже? – поразился я, с наслаждением опускаясь на отполированную задами многих задержанных деревянную скамью и вытягивая усталые ноги. – А кто расстарался?

– Мнишин. С поличным взял супостата. – Калистратов почему-то засмеялся.

– Где взял-то?

– А тут прямо, – Калистратов ткнул пальцем в мою сторону. – Вот где ты сидишь, там и взял. Он наш, местный, алкашок. Лечили мы его, лечили, теперь, видно, другие лечить будут. Гулял с утра в “Пяти колечках”, оттуда и забрали прямиком в вытрезвитель. А к вечеру прочухался – доставили сюда протоколы оформлять, тут его Мнишин и обратал.

– Давно?

– Да с полчаса всего. Иди глянь, они с ним в десятой работают.

В комнате №10 дым стоял столбом. Когда я вошел, Валиулин зыркнул в мою сторону, но ничего не сказал, из чего я сделал вывод, что мне можно остаться, и пристроился в уголке.

“Супостат” сидел на стуле посреди кабинета спиной ко мне.

Я слегка удивился, увидев, что на нем дорогая черная кожаная куртка, добротные твидовые брюки и хорошие ботинки: со слов дежурного местный алкашок представлялся мне чем-то вроде утреннего Парапетова.

– Поехали по второму кругу, – голосом, не предвещающим ничего хорошего, сказал Мнишин и вытянул руку по направлению к столу, на котором лежала довольно большая куча смятых купюр, а также всякие мелочи: платок, зажигалка, связка ключей. – Это твое?

Задержанный дернул плечами.

– Смотря что... – голос у него был какой-то пересохший.

– Платок твой? – добродушно спросил Валиулин.

– Мой...

– Ключи? Зажигалка?

– Мое...

– Деньги? – все так же добродушно расспрашивал Валиулин.

Супостат снова как-то дернулся и уныло произнес:

– Черт их знает.

– Вот те на! – бухнул из угла майор Голубко. – Это как понять: ветром их тебе, что ли, в карман надуло? Вот акт, – он потряс в воздухе бумажкой, – восемьсот сорок три рубля двадцать две копейки! Изъято у тебя при оформлении в медвытрезвитель.

– Так твои или нет? – коршуном наклонился вперед Мнишин.

– Раз в кармане, наверное, мои, – поник задержанный. – Дайте попить Христа ради, не могу больше!

– Попить? – прищурился Мнишин. – Может, тебе еще и похмелиться сбегать принести?

Но Голубко пробасил, кивнув в мою сторону:

– Сходи ко мне, попроси у Симы бутылку боржома.

Супостат с надеждой обернулся ко мне, и я увидел, что это Витька Байдаков. Боже мой, что стало с бывшим красавчиком! Двадцать лет назад это был цветущий, мордастый, румяный парень, вечно с нагловатой ухмылочкой на полнокровных губах, местная знаменитость, гроза района. Сейчас передо мной сидел обрюзгший, рано постаревший человек с заплывшими глазами, с серой, нездоровой кожей на вислых щеках. Меня он, кажется, не узнал.