– Тормозухи надо капнуть, – услышал я за своей спиной знакомый голос, обернулся и увидел Сережку Косоглазова. Вид у Зайца был вполне праздный, он стоял, засунув руки в карманы, с оттопыренной нижней губой, к которой прилипла сигарета.

Меня в эту минуту вывести из себя было нетрудно – тормозная жидкость, как, впрочем, и все остальное, находилась за железными воротами под этим самым замком. Видимо, лицо у меня было нехорошее, потому что Сережка быстренько сплюнул окурок на землю, скрылся куда-то между гаражами и через пару минут вернулся, неся в склянке тормозуху. Ее хватило не только на замок, но и на петли ворот, которые, по моей прикидке, не открывались минимум года полтора. Мы откатили их в сторону, и я с теплым чувством увидел старого друга “Жоржа” – так дед именовал свой голубой “жигуленок”, самую первую модель семидесятого года.

Я похлопал его ладонью по пыльному крылу и обошел кругом. Баллоны сели, но это еще даже не полбеды. У меня не было малейшего представления, в каком состоянии машина. Если бы под капотом не оказалось двигателя, я бы не слишком удивился. Я открыл дверцу, сел за руль и вставил ключ в зажигание. “Жорж” слабенько тявкнул, потом еще раз, еще – и угас. Заяц, темная фигура которого маячила в проеме ворот, бестактно хохотнул:

– Пора его в Политехнический... Я вылез наружу, в сердцах шибанул дверцей и вызверился на Косоглазова:

– Ты когда работать пойдешь?

– А вот, начальник, дай мне свой гараж, я кипиратив устрою, – нагло ухмыльнулся он, но добавил: – Твою буду делать бесплатно.

Я кинул ему ключи, и он поймал их на лету.

– На, потренируйся, – сказал я. Может, это было с моей стороны не слишком этично, но я успокоил себя мыслью, что Зайцу сейчас полезна трудотерапия в любом виде.

Через два часа “Жорж” взревел мотором, и мы с Сережкой сделали пробный круг по окрестностям.

– Машина – класс! – показал мне Косоглазов большой палец, выпачканный машинным маслом. – Сразу видно – итальянцы делали.

– Бери гараж, – сказал я ему. – С девяти утра до шести вечера. Как только разбогатеешь, ищи другое помещение.

– Не извольте беспокоиться, – важно подмигнул нахальный Заяц. – Долго ждать не придется.

Весенний день клонился к тихому прозрачному вечеру, когда я закончил обход вверенного мне микрорайона. Два незапертых подвала, один пожароопасный чердак. Угроза обварить кипятком, если не прекратится игра на тромбоне. Мелкое мародерство соседей в комнате почившей в бозе старушки. Записи в тетрадке: “Начальник РЭУ и техник-смотритель предупреждены”.

“Проведена профилактическая беседа”. “Передать материал в следственный отдел”. Что я буду делать, когда найду лысого? Проведу с ним профилактическую беседу? Во всяком случае, материалов для следственного отдела у меня на него нет. Ладно, Бог не выдаст, свинья не съест. Лысый откладывается на завтра – таковы условия игры. На часах начало седьмого, а с Мариной мы договорились созвониться в девять. Есть время поразбрасывать немного камни.

Когда к тебе домой незваным является милиционер, это вообще мало кого может обрадовать. Но высокий толстый человек с огромным животом под измазанным красками клеенчатым фартуком, увидев меня на пороге, окаменел.

– Ты?! – выдохнул он. – Чего надо?

– Пузо, Пузо, – сказал я укоризненно. – Пусти меня в дом, а то соседи могут услышать.

Помедлив еще секунду, он посторонился. Полутемная прихожая уходила налево, конец ее терялся где-то вдали. Я хорошо помнил эту огромную квартиру, где в пяти комнатах кроме хозяина разместились его жена, теща, четверо детей и пять собак. Мне было прямо, в ближайшую от входа дверь, за которой находилась самая большая комната: одновременно мастерская, кабинет и спальня главы семьи.

Когда мы оказались в ней. Пузо подпер затылком притолоку и хрипло выпалил:

– Я на тебя больше не работаю.

Я огляделся. За два года здесь мало что переменилось: те же полки с альбомами по древнерусскому искусству, иконы на стенах, иконы на стульях, иконы на полу. Я посмотрел на Пузо, как он, сжавши зубы, играет желваками, и сказал:

– Да не трясись ты. Господи Боже мой...

– Я на тебя больше не работаю, – набычившись, упрямо повторил он.

– Это почему ты так решил? – поинтересовался я.

– Тебя же выперли... – начал Пузо и осекся, увидев в моих руках красную книжечку.

Спрятав ее обратно в карман, я прошелся вдоль длинного деревянного стола, на котором в разной степени готовности были разложены части большого пятнадцатистворчатого складня. Пузо был гениальным художником-реставратором, равных ему, пожалуй, не было в Москве. А еще он был жадным, трусливым, подлым человеком, не единожды по разным поводам продававшим своих друзей и клиентов. Пузо был стукачом.

– Неблагодарная ты свинья, – сказал я ему со вздохом.

– Почему ты не ценишь, что, уйдя с Петровки, я тебя никому не передал, а?

Пузо бессильно опустил тяжелые руки. Он уже сдался – как сдавался тысячу раз на моей памяти. “У меня же семья, – объяснил он мне как-то, оправдываясь, – да еще собаки...”

– Ты такого Кадомцева Елизара Петровича знаешь? – спросил я.

Пузо дернул плечами:

– Лично – нет, а слышать – слышал.

– Вот тебе задание: собери мне про него всю информацию, какую сможешь. Причем быстро. Отложи работу, это тебе дешевле встанет, – добавил я на всякий случай, чтобы он не расслаблялся.

Щекастое лицо Пузо повеселело: я не требовал от него ничего сверхординарного. На прощание я дружески хлопнул его по плечу:

– Когда соберусь на пенсию, закажу тебе свой портрет. – В гробу, – беззлобно проворчал Пузо.

Лерик, которому я позвонил из автомата, был дома. Они с Лялькой готовы были меня принять.

– Что ты будешь есть? – спросил он деловито.

– Пожалуй, немножко омаров, – сказал я. Он неопределенно хмыкнул.

– А пить?

– “Вдову Клико”.

– Заказ принят, – сообщил он. – Подваливай.

Когда-то, много лет назад, мы с Лериком только в такой манере и разговаривали. И сейчас он с готовностью подхватил ее. Много лет назад мы с Лериком были ближайшими друзьями. Потом мы были лютыми врагами. Потом... потом не было ничего. Время обтесало острые грани и дружбы, и вражды, как море обтесывает осколок бутылочного стекла – гладкого и мутного, не способного больше ранить. Смешно ведь двадцать лет спустя переживать детские обиды. Лялька выбрала его – и оказалась права. “Волги”, шубы и бриллианты ей со мной не светили. Впрочем, что это я? В семнадцать лет они не светили ей и с Лериком. Это уж после каждый из нас распорядился собой, как смог: он стал преуспевающим кооператором, я – опальным милиционером. И хватит об этом.

“Жорж” весело катил по пустынным в субботний вечер улицам. На Ленинградском проспекте я дал ему шпоры, и он без напряжения мгновенно набрал сто двадцать. “Молодец, – похвалил я его, сбавляя скорость. – Завтра ты можешь пригодиться”.

Дверь мне опять открыла Лялька. Но сегодня она выглядела скромнее – джинсы в обтяжку и черный облегающий свитер. В ушах и на шее тоже ничего не было, только на безымянном пальце левой руки посверкивал изумруд на полтора-два карата. Как говорится, скромненько, но со вкусом.

– Без формы ты выглядишь гораздо приятней, – сообщила она мне с обезоруживающей тактичностью. Сама она заметно пополнела за эти годы, и у меня на языке вертелся ответный каламбур насчет ее форм, но я оставил его при себе.

На пороге гостиной возник Лерик, раскрыл объятия и полез целоваться, щекоча усами.

– Пра-ашу, – сделал он приглашающий жест. – Администрация приносит извинения: вместо омаров крабы, вместо “Клико” – “Новосветское”. Сами понимаете – время тяжелое, перестроенное.

И мы хохмили под крабы и шампанское, пикировались под семгу и коньячок, смешили Ляльку до слез. Потом она собрала посуду и ушла на кухню варить кофе, а мы остались одни, и Лерик, распечатав пачку “Салема”, сказал серьезно:

– Я ведь в прошлый раз не шутил. У меня дело расширяется. А в нашей богоизбранной стране, чем больше у тебя дело, тем сильнее головная боль. Нужны люди... – он запнулся, подбирая слово, – твоей специализации.