– Вот теперь ты настоящий дикарь, – сказала Ольга.

– Зато не прицепятся анчихристы эти, – возразила бабка. – Взять нечего.

Славка явился на площадь одним из первых. Народ подтягивался не спеша. Мужчин не было видно. Пришли большей частью старухи да ребятишки. Одеты все, как по уговору. Просто удивительно было, где разыскали люди такое рванье.

На деревянную трибуну, на которой во время демонстраций стояли районные руководители, поднялся красноносый офицер в светло-серой шинели. Рядом с ним встал другой немец, маленький и остролицый, который давеча ехал на телеге. Он кивал на толпу и что-то говорил красноносому, разводя руками, будто оправдываясь.

Человек в черном пальто и кожаной кепке, совсем уже охрипший, начал читать приказ. Слова его комкал и заглушал ветер. Славка с трудом разбирал сиплую скороговорку… После шести вечера выходить из дома запрещается. Всем коммунистам и военнослужащим явиться для регистрации в комендатуру… Евреям явиться в комендатуру… Все растащенное со складов, из магазинов – возвратить…

Человек читал долга. Славка не запомнил и половины того, что сказано было в приказе. Врезалось в мозг только одна фраза: «За невыполнение – расстрел». Она повторялась после каждого пункта. Текст человек выпаливал быстро, а эту фразу произносил отчетливо и громко. Славка шел домой, а в голове само собой звучало: «Та-та-та-та-та – расстрел! Та-та-та-та-та – расстрел!» И столько раз было повторено это слово, что казалось – немцы перестреляют теперь по меньшей мере половину жителей.

Дома Славка степенно изложил все, что запомнил. Главное: сдать оружие и не выходить вечером на улицу. А еще – явиться в комендатуру.

– Пап, учет – это про тебя.

Григорий Дмитриевич усмехнулся, погладил бритый череп и вдруг показал Славке фигу. Славка захохотал. Антонина Николаевна посмотрела на них и заплакала.

– Ну, опять, – всплеснула руками Марфа Ивановна. – Такая тощая, откуда в тебе вода-то берется?! Ну, полили слезы, и хватит. Дела надо делать.

Женщины ушли на кухню. Григорий Дмитриевич не спеша раскурил трубку, положил руку на плечо сына.

– Ухожу я сегодня.

– Сегодня нельзя, уже поздно.

– Ихние приказы не для меня писаны… Василису Светлову ты знаешь? Через нее будем связь держать. Только сам ты не рыпайся. Когда нужно, я тебе вестку подам.

– Ладно, папа.

– Ну вот, Славец. Один ты, значит, мужчина теперь в доме. Все теперь на тебе. Мать береги, Людмилку, Ольгу. Хотел я внука дождаться… Да что там, – досадливо махнул он рукой. – К доктору Яковлеву сходи, поговори с ним… Ну, учить не буду, жизнь научит. Главное, сынок, мужества не теряй. Мы такие, все перенесем и жить будем, понятно?

Славка, посерьезневший, строгий, глядя на отца, чуть заметно кивал головой.

В железную балку ударила разрывная пуля. Мельчайшие осколки ее разлетелись с тонким писком. Виктор запоздало согнулся, прикрывая лежавший на коленях листок бумаги. Потом перебежал в другое место, за простенок. Бумагу он добыл с великим трудом, надо было беречь ее. У красноармейцев не осталось ни клочка, даже письма извели на курево. У кого имелись деньги, те сворачивали самокрутки из ассигнаций. А Виктору обязательно нужен был чистый лист.

Пожилой пулеметчик Ванин, крикливый и раздражительный, спросил, зачем это понадобилась командиру бумага. А когда узнал, то крякнул удивленно, вытащил из-за пазухи потертый кошелек. Листок отдал не сразу, примерялся разорвать на две части, но, поколебавшись, протянул целиком. Сказал недовольно:

– Из тряпки, что ли, теперь цигарку вертеть? Больно неподходящее время ты для своего дела выбрал.

– Насчет времени это ты зря, – ответил ему Виктор. – А жив буду, я тебе за этот листок целый книжный магазин подарю.

Острой бритвой он очинил огрызок карандаша, подложил полевую сумку так, чтобы не проминалась бумага. Тщательно выводя каждую букву, написал сверху:

«Парторгу товарищу Южину И. И. от старшего сержанта Дьяконского В. Е. Заявление».

Поставил точку и задумался: а дальше? Он никогда не видел, что пишут в таких случаях. Надо бы изложить на этом листке все пережитое, все свое прошлое и настоящее. Он хочет стать большевиком именно теперь, в трудное время, потому что верит в непобедимость своей страны, верит в торжество коммунизма и отдаст все силы… Нет, это было слишком выспренне и казенно. Надо по-другому. Именно сейчас, когда многие испытывали страх и сомнение, когда находились люди, тайком рвавшие партийные билеты, он хотел заявить: дороже Родины и партии для него нет ничего. Он клянется в этом памятью погибших товарищей, клянется своей жизнью… Только нужно найти слова, чтобы выразить все это.

– Командир! Товарищ командир, подите сюда! – позвал его дежуривший у окна наблюдатель. Виктор поморщился – не дают подумать. Сняв пилотку, осторожно накрыл ею бумагу.

Выглянул в окно. Знакомая, ставшая привычной за трое суток картина. Захламленный заводской двор с лужами, поваленный забор, бурое поле, линия немецких окопов. А дальше – едва различимые за туманной сеткой мелкого дождя силуэты грузовиков на дороге. Если бы прекратился дождь, можно было бы видеть, как буксуют машины, суетятся вокруг них солдаты.

– Зачем звал? – спросил Виктор наблюдателя, парнишку из ополченцев, имевшего от военной формы только пилотку.

– Вон там, правее межи, фриц шевелится. За картошкой, наверно, вылез.

– Точно, – пригляделся Дьяконский. – Ползет, шельмец. С одного выстрела снимешь?

– Не ручаюсь.

– Буди Ибрагимова.

Узкоглазый скуластый красноармеец подошел, потирая затекшую щеку: он спал, подложив под голову кирпич.

– Ибрагимов, работа для тебя, – сказал Дьяконский.

Тот кивнул, посмотрел в окно. Этому охотнику не следовало подсказывать, мог обидеться. Сам заметил немца, вскинул винтовку и выстрелил, почти не целясь. Немца будто стегнули плеткой: вскочил, подпрыгнул и сразу же повалился. Ибрагимов взял винтовку к ноге и повернулся к Дьяконскому.

– Разрешите отдыхать, товарищ старший сержант?

– Идите, досыпайте, – дружески подтолкнул его Виктор.

Паренек-ополченец восхищенно зацокал языком.

– Ну, человек! Как из железа склепан.

– Кадровик, – ответил Виктор. – Перед войной второй год дослуживал.

Дьяконский насторожился, услыхав нарастающий свист.

– Ложись! – потянул он вниз паренька и сам бросился на пол.

Во дворе резко треснул разрыв, косо стеганула в оконный проем земля. Второй снаряд ударил в верхний этаж. Потом взрывы замолотили один за другим. Полуподвальная комната, в которой находился Виктор, наполнилась дымом и гарью.

– Ну и паразиты, – ругался паренек. – За одного фрица десять снарядов сыпят. Что значит – богатый народ!

Дьяконский дождался конца обстрела, посмотрел, не затевают ли чего немцы. Они уже не раз пробовали подобраться к заводу под прикрытием артогня. Но сейчас они, вероятно, стреляли в отместку за убитого. Это еще не самое худшее. Виктор снова сел на груду кирпичей и положил на колени бумагу.

Никогда раньше Дьяконский не чувствовал себя таким уверенным, как в последние недели, хотя недели эти были, пожалуй, самыми трудными и самыми страшными в его жизни.

Сначала группа старшего лейтенанта Бесстужева отбивала атаки западнее Харькова. Людей было много – в группе насчитывалось полторы тысячи человек, но лишь половина имела оружие. Харьковчане могли выставить сколько угодно добровольцев, но в городе не осталось винтовок. Были использованы даже учебные. Дырочки, просверленные в их стволах, заливали металлом. Из таких винтовок опасно было стрелять.

Красноармейцы и ополченцы лежали в окопах через одного. Когда кого-нибудь убивало, винтовку брал сосед. Многие ополченцы умирали, так ни разу и не выстрелив по врагу. На место убитых из тыла обиходили новые.

Костяком обороны были бойцы, которых Бесстужев и Виктор привели сюда из-под Киева. Эти люди умели драться. Немцы не смогли потеснить их. Но к концу третьего дня все равно пришлось отступить. Фашисты пробили где-то брешь и вышли на окраину Харькова.