Фланг немецкой линии перестраивался на ходу, разворачиваясь навстречу новой группе советских танков.

Лешка и Варюхин обошли свою машину. Снаряд выбил у нее задний опорный каток, срезал начисто, будто его и не было. Варюхин горестно качал головой: в полевых условиях ничего нельзя было сделать. Поблизости падали снаряды. Стоять на открытом месте было опасно. Лешка за руку оттащил командира к свежей глубокой воронке, спросил:

– Ну что? Назад, к пехоте пойдем?

– Погоди, подумаю.

Немецкие машины, разворачивавшиеся навстречу нашим КВ, повернулись бортами к тому месту, где стоял танк Варюхина. Сидевший в башне Яценко воспользовался этим, ударил из пушки, влепил снаряд прямо в гусеницу. Огонь открыли и из других подбитых БТ. Мишени были отличные, бортовая броня на фашистских танках слабая. Крайние машины вспыхивали одна за другой. Немцы за дымом и пылью не могли определить, кто стреляет по ним, начали бить наугад по многочисленным бронированным коробкам, стоявшим на поле.

Центр тяжести боя переместился туда, где сближались с фашистами КВ и Т-34. Два десятка и две сотни машин: казалось – немецкая лавина захлестнет, поглотит советские танки. Немцы вели беглый огонь. Передние КВ заметало землей от частых взрывов. Но они ползли, будто не чувствуя этих комариных укусов. Стреляли изредка, но гулко; выплевывали сгустки огня, и после каждого выстрела очередной фашистский танк окутывался черным дымом или рассыпался, разваливался на части.

Более подвижные Т-34, растянувшись по фронту, брали немцев в полукольцо. Их лобовую броню фашистские пушки тоже не могли пробить, а 76-миллиметровые пушки «тридцатьчетверок» при прямом попадании раскалывали немецкие машины, как пустые орехи.

Доселе четкий строй противника начал ломаться, танки растекались вправо и влево, поворачивали назад. «Тридцатьчетверки» настигали их, били в упор.

– Милые мои! Всыпьте им, всыпьте! – молил Варюхин, прижимая к груди руки. – Братцы, милые! За нас! За всех! Ломай! Бей! Во, молодцы! – вскрикивал он, подпрыгивая. – Эх! Таких бы машин побольше! А то десяток на всю дивизию! Ой-ой! Что же ты борт подставил? Ну, дави его! Дави, братцы, литр разопьем!

Немцы, совсем поломав строй, отходили, отстреливаясь, к высотам под прикрытие артиллерии, подтянувшейся к месту боя. По советским танкам открыли огонь длинноствольные зенитные пушки, способные пробить толстую броню.

– Ох, не зарывались бы, горячие голо бы! – беспокоился Варюхин. – Да отстань ты! – отталкивал он Лешку, прижимавшего его к земле. – Это же картина! Ее для кино снимать надо, а ты глянуть не даешь! Видишь, Карась, какие машины? Будь их у нас побольше, разве прошел бы немец через границу?

Десятка два фашистских танков, отколовшихся от строя, ползли по полю, укрываясь за подбитыми машинами от пушек «тридцатьчетверок», маневрировали, спеша оторваться от преследования. Крайний справа танк, описав полукруг, встал за сгоревшим БТ, ожидая, когда приближавшаяся «тридцатьчетверка» подставит ему борт. Медленно шевелилась, нащупывая цель, пушка.

– Слева смотри! Слева смотри! – кричал Варюхин своим, будто бы его могли услышать.

Над головой оглушительно лопнул выстрел. Это Яценко, развернув башню, послал снаряд. У немецкого танка подбросило вверх корму.

Выстрелить второй раз сержант не успел. Сразу несколько проходивших мимо фашистских машин ударяли из пушек с короткой дистанции и, не остановившись, поползли зигзагами дальше. Лешку хлестнуло по лицу горячим воздухом. Он вскочил вместе с Варюхиным. В броне БТ зияло несколько черных дыр.

Лешка с разбегу прыгнул на танк, свесился в люк. Пальцы в темноте прикоснулись к чему-то горячему, липкому.

Бронебойная болванка немецкой пушки попала под срез башни, насквозь прошла через нее, пронзив широкую грудь Яценко. Сержанта с трудом вытащили наверх, положили на корму машины.

Лешка, смахивая ладонью набегавшие слезы, вспомнил, что вчера после бомбежки сержант шутя говорил ему: «Нет, осколком меня не собьешь, меня только целым снарядом повалить можно». А Лешка тогда засмеялся и ответил, что Яценко больно уж много мнит о себе.

Десять дней в треугольнике Луцк – Ровно – Дубно продолжалось гигантское танковое сражение, десять дней войска 1-й танковой группы генерала фон Клейста, нацеленные на Киев, топтались на месте, упуская время и неся потери. Советские механизированные соединения ослабили удар, задержали противника, но окончательно остановить его не смогли. И не их вина была в этом – они отошли только после того, как потеряли большую часть людей и почти всю технику.

Немцы, подтянув свежие дивизии, нанесли новый удар в районе Житомира. Их танки быстро двинулись на восток. 11 июля передовые отряды вышли к реке Ирпень всего в пятнадцати километрах западнее Киева. Полчаса езды отделяло их от этого города. Но здесь, встреченные контрударами с фронта и с флангов, немцы вынуждены были остановиться.

Война докатилась до столицы Украины.

К этому времени на всем фронте от Балтийского до Черного моря закончилось приграничное сражение. Немцам удалось сломить сопротивление войск, прикрывавших мобилизацию, и прорваться в глубинные районы страны, нарушив тем самым план развертывания соединений Красной Армии. Фактор внезапности, на который рассчитывал Гитлер и его генералы, продолжал действовать.

Подготовиться к побегу на войну оказалось не так-то просто. Каждый вечер, отправляясь на сеновал, Славка выпрашивал у Марфы Ивановны несколько сухарей. Складывал их в рюкзак. Туда же уложил три пачки пшенного концентрата, купленные на сэкономленную сдачу.

В амбаре из-под стрехи вытащил старый охотничий нож. Долго чистил песком почерневшее лезвие, пока оно не заблестело. Рассчитывал прихватить с собой берданку, которой отец давно не пользовался. Но тут как раз было приказано всем сдать ружья в милицию. Григорий Дмитриевич отнес берданку и еще одно ружье, припрятав только новую «тулку», купленную для Игоря.

Надежных ребят в компанию подобрать не удалось. Воевать с немцами хотел каждый. Но возникали непреодолимые преграды. Один не решался огорчить маму, другой боялся, что его выдерут как Сидорову козу, если поймают. По совести говоря, и сам Славка оттягивал день побега: как-то страшно было уйти из дома, ни у кого не спросив разрешения.

Однажды, ложась спать, он забыл спрятать рюкзак под сено. Утром на сеновал пришла Людмилка. Увидела пшенный концентрат в яркой упаковке и унесла пачку с собой. А когда мама спросила, где она взяла эту картинку, охотно объяснила: у Славика в большом мешке, и там еще есть такие. Антонина Николаевна отправилась «на сеновал и, едва увидев рюкзак, поняла все.

К удивлению Славки, ему не устроили нагоняй. Мама посадила его за стол против себя и объяснила, что он уже большой и должен теперь заботиться и о бабушке, и о сестренке, и о ней самой, потому что она женщина. Игоря нет, отца тоже могут взять в армию, им будет очень трудно. И нужно быть жестоким, бессердечным эгоистом, чтобы думать только о своих мальчишеских шалостях.

Вид у мамы усталый, голос звучал грустно. Она как-то странно подергивала плечом, будто чесалась рука или сползало платье. Славке было очень жалко ее.

Григорий Дмитриевич за ужином и виду не подал, что знает о случившемся. А уходя в сад посмотреть на ульи, позвал с собой сына. Стоял на тропинке, широкий, в командирской гимнастерке и синих галифе, поглаживал рукой бритый череп. Выпустив изо рта дым, сказал:

– Забор покосился. Подпорки поставить надо. Сможешь?

– Сумею.

Григорий Дмитриевич помолчал, хлюпая трубкой, глядел, как тяжело опускаются на леток улья нагруженные медом пчелы. Повернулся к сыну и неловко прижал к груди его голову.

– Ты того… Не волнуй мать-то. Хочешь я поговорю – связным тебя к нам в истребительный батальон?

– Ну?! И винтовку дадут?