Эти красноармейцы, измученные и лишенные руководства, не способны были сейчас воевать. Жители, глядя на них, цепенели от ужаса: город некому было защищать.

На западной окраине под руководством Григория Дмитриевича Булгакова рыли окопы бойцы одуевского истребительного батальона, пожилые мужчины и молодежь. Но никто не принимал их всерьез. Город, еще не сданный врагу, был уже обречен. Остановился сушильный завод. В учреждениях люди отсиживали время, ничего не делая, ожидая указаний. Сами собой закрылись школы. Перестала поступать почта.

Ночью, втихомолку забрав лучших лошадей, бежали работники НКВД вместе со своими семьями.

Наутро никого не оказалось в райисполкоме. В магазинах настежь распахнуты двери и нет продавцов. Заходи и бери, что хочешь. Сначала брали только ребятишки. Потом, решившись, потянулись и взрослые. Из склада выносили мешки с мукой. На тачках увозили по домам овощи. Люди стеснялись друг друга. Растаскивать общественное добро было неудобно. А с другой стороны, не оставлять же его немцам. И как не взять самому, если берет сосед…

Опустел райком партии. Только первый секретарь оставался еще на месте, но занимался он вопросами, далекими от обычной жизни. Он создавал ядро будущего партизанского отряда, договаривался с надежными людьми о явочных квартирах.

Булгаков пришел в райком за указаниями: как быть дальше?

– Вот, Григорий Дмитриевич, – сказал ему секретарь, – налаживай скорей оборону. Немцы близко, а наших войск у них на пути, вероятно, нету.

Чтобы не выдать волнения, Булгаков напрягся, стиснул пальцы в кулак.

Но секретарь заметил, как побледнело его лицо. Подвинул ему пачку папирос, успокаивающе положил на плечо руку.

– Знаю, Григорий Дмитриевич, батальон у тебя слабый. Но ты пойми вот что: сейчас шоссе до самой Тулы забито. И эвакуированные, и армейские обозы, и скота тысячные гурты. Все это спасать надо. Задержи немцев на три, на четыре часа – спасибо скажем. А если на сутки – совсем хорошо. Разведку, передовой отряд ихний останови…

– Сделаем, что сумеем.

– Надеюсь. Ты ведь, Григорий Дмитриевич, в гражданскую воевал… Пилюгина знаешь, с сушильного завода?

– Он у меня в батальоне.

– Учти – он будет от партизанского отряда связным. Ему можешь доверять во всем… Ну, что тебе еще пожелать? Решай тут сам, как обстоятельства подскажут…

Хотел Григорий Дмитриевич попросить какой-нибудь транспорт, чтобы вывезти свою семью, но не решился заговорить об этом. Да и вряд ли имело смысл просить сейчас: в городе не осталось ни лошадей, ни подвод.

– Мы с тобой еще увидимся. Верю! – сказал секретарь на прощание…

В доме Булгаковых все было перевернуто вверх дном. Посреди комнаты стояли раскрытые чемоданы и старый бабкин сундук, окованный железными полосами. На кроватях, на стульях раскиданы вещи. Антонина Николаевна, непричесанная, возбужденная, с красными пятнами на щеках, то принималась упаковывать чемоданы, то выбегала на крыльцо: не идет ли Григорий?

– Достал подводу? – кинулась она к мужу, едва он переступил порог.

Григорий Дмитриевич поставил в угол винтовку, ответил сердито:

– Лошадей нету, сама знаешь.

– Для Нюрки Храповой подвода нашлась? Для прокурорской дочки нашли двух лошадей, а для тебя нету? Всю жизнь ты такой размазня! Всю жизнь на тебе ездят! О нас бы подумал!

– Ну, хватит, – устало махнул рукой Григорий Дмитриевич. Он и сам в глубине души был обижен. Его здесь оставляли, может быть на смерть, и уж его семью могли бы эвакуировать в первую очередь. Но никто и не подумал об этом. Весь транспорт расхватали те, кто наглее и хитрее.

– Соберите поесть, мамаша, – попросил он.

– А вот сейчас все будем.

Булгаковы не предполагали, что так вот, по-мирному, садятся обедать все вместе последний раз. Марфа Ивановна бегала от стола в кухню, с надеждой поглядывала на зятя. Григорий Дмитриевич, похудевший от волнений, круто согнув красную шею, сосредоточенно хлебал щи. Антонина Николаевна ела плохо. Ни за что ни про что раскричалась на Славку. Дернула за ухо Людмилку.

Только Ольга Дьяконская, сидевшая в углу, под бабкиными иконами, была спокойна. Через месяц, а то и раньше ей надо рожать, ей и думать нечего об отъезде в чужие края. Худо-бедно, а здесь свой угол, знакомые люди. Уже не собой – близким ребенком заняты были ее мысли.

Григорий Дмитриевич кончил есть, вытер краем полотенца рот, набил табаком трубку. Обвел всех взглядом.

– Ну, так что же мы решили?

– Как ты, – нервно пожала плечами Антонина Николаевна.

– Батальон будет защищать город.

– Курам на смех, что ли? Какие из вас защитники? Армия бежит, все бегут… Что вы сделаете – пятьдесят инвалидов!

– Вовсе не пятьдесят, а сто, – сказал Славка.

– Ты-то хоть помолчи! Господи! Сумасшедший дом какой-то! – схватилась она за голову. – Добрые люди о себе думают, а у нас вечно наоборот… Все партийцы семьи свои отправили. Одни мы остались!

– Неправда, Тоня. Ну зачем ты так? – мягко возразил Григорий Дмитриевич. – Все, понимаешь, почти все остались тут. Транспорта нет, до Тулы семьдесять верст по грязи, лесом. Ну, кто пойдет? И еще неизвестно, как там в Туле…

– Олюшке ехать никак нельзя, – вмешалась Марфа Ивановна. – И Людмилу я не пущу, это уж как ты хочешь. – Пожевала губами и добавила резко, почти крикнула: – Не пущу дитя на погибель. И не мысли про то, птица ты бездомная!

Может, потому, что давным-давно не кричала на нее мать, может быть, потому, что извелась Антонина Николаевна от колебаний и все равно ей было теперь – ехать или не ехать, лишь бы принять какое-нибудь решение и перестать сомневаться, она вдруг сразу успокоилась. Отломила кусок хлеба, спросила с усмешкой:

– Значит, помирать, так всем вместе?

– Зачем помирать, – возразил Григорий Дмитриевич. – Как начнется стрельба, идите в подвал к Щукиным. Там потолок крепкий, старой кладки. Снаряд не пробьет.

– Ну, спасибо, муженек, успокоил, – иронизировала она.

– И-и-и-и, милые вы мои, – пропела, раскачиваясь, бабка, довольная тем, что дело повернулось так, как хотелось ей. – Проживем помаленьку. Немцы-то, они нелюди, что ли?! Тоже ведь на двух ногах ходют.

До полуночи в сарае при свете «летучей мыши» Славка и отец копали яму. Опустили в нее сундук, положили сверху новое охотничье ружье в чехле и еще, потому что осталось место, Славкин велосипед. Забросали яму землей, натрусили сверху опилок и заложили дровами.

– Спать! – приказал Григорий Дмитриевич.

На рассвете, не разбудив жену и Ольгу, он ушел вместе со Славкой из дому, прихватив вещевой мешок с салом и сухарями.

Утро было туманное. Хлюпало под ногами. Сеял мельчайший дождик. Григорий Дмитриевич оделся по-охотничьи: высокие сапоги на две портянки, теплые штаны. Кожанка хоть и потертая, зато на подкладке. И не остынешь, и сухо. Под зеленую фуражку, чтобы не мерзла бритая голова, надел еще тюбетейку.

Славка тоже снарядился добротно. Старое зимнее пальто Игоря перетянул отцовским ремнем с брезентовым подсумком. На зимней шапке – красноармейская звездочка. Винтовка приятной тяжестью давила плечо. Славка чувствовал себя совсем взрослым.

На сборном пункте, возле тюрьмы, где дорога выбегала из города в поле, их уже ждали. Здесь еще в ночь выставлена была застава во главе с хромоногим Герасимом Светловым. Его, бывшего фронтовика, Григорий Дмитриевич назначил командовать взводом, собранным из окрестных колхозников.

Батальон выстроился. Григорий Дмитриевич прошел вдоль шеренги. Да, воинство было не из лучших. Пожилые люди – учителя, счетоводы, торговые работники. Некоторые в очках. Оделись легко, как на прогулку. В строю постукивали замерзшими ногами, терли посиневшие носы. Всех этих людей Григорий Дмитриевич знал по имени-отчеству, известны ему были за долгое знакомство болезни, имевшиеся почти у каждого. Народ, конечно, хороший, честный, исполнительный, но для военной службы малопригодный. Положиться можно было на рабочих с сушзавода и электростанции. Их набралось человек пятнадцать. И столько же было охотников, выделявшихся и выправкой, и подогнанной одеждой.