Когда стало ясно, что немецкие автоматчики вот-вот захватят железнодорожный мост – последнюю артерию, связывающую со своими, полковник Катуков собрал командиров штаба, находившихся поблизости красноармейцев.

– Независимо от званий и положения – в колонну по два, становись! Приготовить гранаты! За мной, бегом марш!

Сам, вместе с комиссаром, повел небольшой отряд к мосту. Автоматчиков удалось отбросить. А тем временем к реке подтягивались подразделения бригады, тыловые службы, колесные машины, приданная пехота. Началась переправа через Зушу. Красноармейцы ломали дома и заборы, делали на мосту, поверх рельсов, деревянный настил.

Наступившая темнота и сильный дождь мешали противнику вести прицельный огонь. Немцы пытались прорваться ближе к реке. Но танки бригады, выстроившись шахматным порядком, встречали врага пушечными выстрелами. Видимость была очень плохая. Обе стороны стреляли наугад, по огненным вспышкам, по светящимся трассам.

Фашистские танки то ли плутали в темноте по незнакомым местам, толи обнаглели – наползали иной раз прямо на «тридцатьчетверки», появлялись то с одной, то с другой стороны. Немецкие артиллеристы кидали снаряды по площади, на авось, но кидали их много. Экипажу Варюхина пришлось сидеть в машине с закрытым люком. При близких разрывах звонко били по броне осколки, шлепались в грязь комья земли.

У Лешки застыли ноги. От долгого сидения тело будто одеревенело. Устал он за эти дни так, что сейчас то и дело задремывал, не выпуская из рук рычагов. Немцы рядом, обстановка такая, что и сатана не придумал бы хуже. А у него ни страха, ни волнения. Одно-единственное желание: лечь, вытянувшись, укрыться потеплей и спать.

– Эй, Карась, ты живой там? – спросил Варюхин.

– Плаваю, – ответил Лешка. – У меня тут лужа подходящая натекла.

– Ничего, за речкой обсушимся… Дождик-то уже перестал, едва капает.

Погода и в этот раз играла на руку немцам. Целую неделю небо было затянуто плотными тучами, дождь перемежался со снегом. А тут, как назло, сильный ветер разорвал облака, раскидал их. Показались звезды. Яркая луна степенно выплыла на чистое место, осветив и город, и мост, и подходы к нему, заполненные колесными машинами.

Немцы сразу же усилили огонь. Танкам нельзя было оставаться на месте. Варюхин приказал Лешке ехать к вокзалу. Оттуда била батарея, снаряды ее ложились возле переправы.

По мосту продолжали двигаться машины и повозки. Деревянный настил трещал под колесами грузовиков. Лошади проваливались, ломали ноги, ржали отчаянно. Кричали и ругались люди. В самом опасном месте, у въезда на мост, куда гуще тянулись цветные трассы пуль, стояли двое: комиссар и командир бригады. Полковник Катуков, закутавшись в плащ-палатку, не сходя с места, громко и резко отдавал приказания: Пристрелить лошадь! Сбросить грузовик! Взять на руки пушки!

Немецкие пехотинцы по огородам, по кустам, все ближе подбирались к переправе, подтягивая с собой пулеметы. С моста соскальзывали в воду убитые и раненые красноармейцы. На их место становились другие, укладывали доски туда, где настил был разбит, сталкивали в воду подбитые грузовики, застрявшие повозки.

В городе разгорались пожары, особенно много их было возле Зуши. Огонь подсвечивал снизу быстро бегущие облака, они казались багровыми. Луна безучастно любовалась своим отражением в красной воде, смотрела на узкий мост, оплетенный трассами пуль.

Едва артиллерия и автотранспорт закончили переправу, Катуков дал приказ отходить ядру бригады, ее танковым батальонам. Одна за другой вползали на железнодорожную насыпь тяжелые машины. Им не страшны были пулеметы и мелкие пушки. Но нужно было торопиться, пока цел мост, пока не угодил в него снаряд крупного калибра. Особое мастерство требовалось от водителей. При вспышках огня, слепящих глаза, нужно было осторожно провести машину по настилу, по остаткам шпал, не засадить ее посреди моста, преградив дорогу другим.

Хрустели, ломаясь, доски. Металл скрежетал о металл. Батальоны уходили, уползали из уготованного им «котла», видимые глазом, но недоступные. Несколько раз бросались в атаку немецкие танки, чтобы с близкого расстояния разбить железные фермы. Но арьергардные «тридцатьчетверки» не подпускали их.

Варюхин, прячась за домами, подкрался к артиллерийской батарее и почти в упор пятью снарядами расстрелял две пушки. Третью, брошенную прислугой, раздавили гусеницами. Назад, к переправе, мчались на полной скорости. Несколько раз их подбрасывало близкими взрывами.

Едва поднялись на железнодорожную насыпь, снаряд угодил в борт. От сильного удара Лешка на минуту потерял сознание. А когда очнулся, танк стоял накренившись, наполненным едким дымом. На спине тлел ватник, было очень жарко. Лешка включил сразу оба огнетушителя. Ухватился за рычаги. Машина послушалась. Хоть и медленно, с непонятным скрипом, а все-таки поползла вперед. Потянуло свежим воздухом, легче стало дышать.

Сперва Карасев не ощутил боли в левом плече, но когда резко взял на себя рычаг, показалось, будто раскаленную иглу вонзили в тело. Он вскрикнул и снова, едва не потерял сознание.

– Леша… Как ты? – услышал он слабый прерывистый голос Варюхина.

– Ранен, кажется.

– Доведешь?

– Попробую.

– Доведи, Леша. Тут нам сразу крышка, – попросил Варюхин и умолк.

Почудилось, будто застонал он. Однако Лешке было сейчас не до него, пересилить бы только свою боль. Казалось, что руку выдирают с мясом у него из плеча. Он скрипел зубами, кричал и корчился на сиденье, но не выпускал рычаги. Танк дергался, рыскал, плохо слушал водителя. Было просто какое-то чудо, что их пронесло, через мост, что они не свалились в воду.

Съехав с насыпи, на другой стороне реки, за окопами пехотинцев, Лешка заглушил двигатель. Это было последнее, на что хватило его сил. Он не смог даже открыть люк. Ткнулся головой в броню и застыл так в полузабытье. Будто сквозь сон слышал, как сверху что-то течет. Часто падали капли, потом раздалось бульканье, словно побежал ручеек. Потом опять капли…

Кто-то воскликнул удивленно, кто-то говорил быстро и громко, но Лешка не мог понять смысла слов. Наверху долго возились, вытаскивая кого-то. Цепкая рука схватила его за плечо, встряхнула. Лешка вскрикнул.

– Живой? – обрадованно спросил незнакомый голос.

Боль вернула сознание. Карасев со стоном вылез из танка. Ему помогли спуститься на землю. В голове гудело, подкатывалась к горлу тошнота. Он смотрел и не узнавал своей машины, облепленной грязью, с дырой в борту. Левая гусеница едва держалась. На корме, на расстеленной плащ-палатке лежал стрелок-радист. Лицо его было прикрыто пилоткой.

– Командир где? – спросил Лешка, облизывая сухие губы.

– Лейтенант, что ли? А вон на повозке.

Лешка подошел к подводе. Варюхина завалили сеном для тепла, виднелось только очень белое лицо. Он узнал Карасева. Смотрел просительно, пытался произнести что-то и не мог: губы его едва шевелились.

– Ну, подвинься, – сказал Лешке санитар, садясь на край подводы. Выругался и добавил: – Какой народ сволочной! Человеку ногу оторвало, кровью истек, а им хоть бы что, перевязать не смогли.

– Как ногу? – ошеломленно спросил Карасев. – Он же молчал, он и не крикнул даже!

– Значит, не мог кричать или не хотел, – ответил санитар, толкая возчика в спину. – Ну, Михеич, живей шевелись.

Лешка в смятении смотрел на удаляющуюся подводу. Смотрел и думал: почему не стонал Варюхин, не звал на помощь? Не хотел мешать ему вести машину? Ну, конечно, ведь они были последние. Еще несколько минут, и немцы отрезали бы им путь на мост. И Варюхин терпел. Лучше умереть среди своих, чем остаться на той стороне!

Твердый холодный ствол нагана уперся в висок, Степан Степанович вздрогнул. Теперь стоит только нажать пальцем спусковой крючок – и все будет кончено: не останется раздирающих душу тяжелых мыслей, не останется позора, легшего на его плечи. Тьма, тишина, спокойствие…

Он не сомневался в том, что это необходимо. Просто ему не хотелось расстаться с жизнью именно сейчас, когда так красиво было вокруг, когда так легко и приятно было дышать, ощущая тонкий запах прелой листвы.