Ленка захлебывается от изумления и жадности. Конфета! В обертке! И не одна! Обычно дети ели только слипшиеся горошки, обсыпанные пудрой, липкие и приторные, те, что продавались на вес в поселковом магазине. А здесь настоящая конфета! С фантиком! Фантик можно разгладить ладошкой и потом обменять на улице на что-нибудь ценное…

– Касета! Дай касету! – воет, как маневровый тепловоз, Валька, завидя в руках сестры сладкое чудо.

Через минуту разногласия забыты. Сестренки сцепляют мизинцы и трясут ими в такт, приговаривая: «Мири-мири навсегда, ссори-ссори никогда!»

Потом малышня мирно двигает челюстями," наблюдая за пыхтящим на путях паровозиком-кукушкой, а Маринка в это время размышляет, как ей избегнуть вечернего наказания, если мать все же дознается, что она ходила к дурочке.

– Нечего туда шляться, – орет мать всегда, – за братом с сестрой лучше следи! Я ей скажу, шалаве этой, чтобы не приваживала… Ишь, тварь образованная, в очках!

Мама Вера ненавидит соседку Лидию Ивановну. Ненавидит пламенно и истово, испепеляющей страстью, не знающей ни спадов, ни подъемов. Ее ненависть горит ровно и ярко, как пламя в газовой колонке. Маринка не понимает, чем вызвано это сильное чувство, однако для всего Мур-мыша здесь никакого секрета нет. Дело в том, что первый муж Веры, родной отец Маринки, Ленька, сгинувший давно и бесследно в темных глубинах памяти, запомнился поселковым (и своей жене) только тем, что был долго и бессловесно, как телок, влюблен в Лидию Ивановну.

Дурочка Таня тогда временно жила в интернате, в городе, муж Лидии Ивановны отправился за длинной деньгой на Север, стремясь на высоких широтах поскорее забыть рождение полоумной дочери. А Ленька бестолково втрескался в соседку, хотя его собственная жена была Уже на сносях. Тогда еще они обитали в крошечной комнатушке станционного общежития, а не в бараке.

Ленька таскался к Лидии Ивановне каждый день. Он приносил газеты и журналы, и они с учительницей обсуждали положение дел в Никарагуа, последнюю ноту ООН, мирные инициативы Советского Союза и хищническую колониальную политику Соединенных Штатов.

Приблизив лицо к окошку, зимой украшенному виртуозным узором морозных цветов, а летом занавешенному цветущими гроздьями калины, можно было увидеть тихий полусвет в комнате, круглый стол с вязаной скатертью, лампу с розовым абажуром и склоненные рядом головы…

Ленька работал на станции машинистом электровоза и время от времени ночью уходил в рейс. Но куда как чаще до глубокой ночи он просиживал у Лидии Ивановны, в то время как в общежитской комнатушке беременная Вера билась в истерике, грозя выцарапать змее-разлучнице бесстыжие зенки, а собственного мужа безжалостно лишить мужского достоинства.

– Дура ты! – говорил ей Ленька, возвращаясь домой далеко за полночь. – Я же к ней за книжками захожу!

– Знаю я эти твои книжки! – угрожающе шипела Верка, выставив вперед тугой, как барабан, живот. – Сучка образованная, чужих мужиков приманивает! Вот дрянь!

– Я в техникум хочу поступить, а она мне учебниками помогает, – оправдывался Ленька.

Однако чем больше он оправдывался, тем меньше ему верила жена.

А в поселке про эту весьма платоническую связь болтали невесть что. Говорили, что Ленька таскается к учительше, потому что зарится на ее место в бараке. Там ведь газовая колонка, зимой – прямо рай, дрова не надо таскать. Что и говорить, барак хороший, до колонки рукой подать, целых две комнаты, а прописаны небось только одна учительша с дурочкой. Муж-то ейный в бегах, неизвестно, когда вернется и вернется ли вообще… А учительша, конечно, хорошо зарабатывает. Часов себе в школе наберет, глядь – и телевизор купила. Две программы, художественный фильм каждую неделю и футбол. Конечно, и внешне не сравнится эта учительша с крикливой скандалисткой Веркой, которую хлебом не корми – дай с кем-нибудь поцапаться. Хоть из-за прошлогоднего снега, а все повод для свары найдет! И чего только этот слюнтяй Ленька на ней женился, чего в ней нашел?

На самом деле Ленька женился по собственной глупости. Не хотел он вообще жениться. Только двадцать три тогда ему стукнуло. Выучился он на курсах на помощника машиниста электровоза, хотел в Куйбышеве на станцию устроиться. А там, лет через пятнадцать, глядишь, и квартиру дадут… А еще хотел он в техникум поступить, чтобы повысить свою образованность. В этом его и секретарь партийной ячейки депо с чудной фамилией Навродий убеждал, агитировал…

Да только поехал однажды Ленька к своему приятелю на свадьбу в железнодорожный поселок на Сортировочную. Пригласили его свидетелем, потому что у него у единственного был тогда магнитофон. А какая свадьба без музыки? Гармошка, конечно, тоже хорошо, но не современно…

Свадьба была в бараке, шумная, веселая, пьяная. Невеста пребывала на седьмом месяце беременности, но на водку налегала наравне с гостями. Жених, прыщавый и длинный, нетвердыми ногами танцевал вприсядку под магнитофон, с особым удовольствием распевая матерные частушки собственного сочинения на мелодию «Миллион алых роз». Тогда-то и познакомился Ленька с Веркой…

У той грудь копной, глаза наглые, бесстыжие, шустрые. Верка уже тогда расчетливая и приметливая была, сразу увидела, что Ленька – манная каша-размазня: кто чего захочет, то из него и вылепит. К тому же зарабатывает вроде прилично – вон, со своим магнитофоном пришел, значит, деньги есть.

Начала Верка свою обработку. Уж она ему и рюмку собственной белой рукой подливала, и прижималась своим пухлым плечом, и тащила танцевать, и шумно вздыхала возле него, как корова, но все напрасно. Тот – как каменный, ничто в нем не ворохнется. Только талдычит про техникум да про высшее образование, нет чтобы бабу в уголке прижать, как все нормальные мужики на гулянках делают.

Напоила Верка парня-недотепу допьяна, а потом повела спать в жилой вагон в путевом отстойнике. По дороге карманы обшарила, пятьдесят рублей десятками нашла, в свой карман переложила – целее будут. Да и что говорить, теперь все равно что свои…

Это был старый спальный вагон, из которого выбросили скамейки и приспособили для жилья. Деревянная перегородка разделяла пространство пополам, ближе к тамбуру-прихожей находилась печурка, которую топили углем, рукомойник стоял у входа, под ним пряталось ведро, которым пользовались вместо отхожего места… Возле занавешенных тюлем окон возвышалась железная кровать с никелированными шарами и продавленной сеткой.