«Несколько дней тому назад был здесь Дантес и пробыл два дня. Он, как говорят, весьма соболезнует о бывшем с ним, но уверяет, что со времени его свадьбы он ни в чем не может себя обвинить касательно Пушкина и жены его, и не имел с нею совершенно никаких сношений, был же вынужден на поединок поведением Пушкина. Всем твердит, что после России все кажется ему маленьким и мизерным. На лето он переезжает с женою жить сюда»^{433}.

Сохранились противоречивые свидетельства современников, рассказывающие о встрече Дантеса с братом царя: «Дантес, по приезде в Баден, при встрече с великим князем Михаилом Павловичем, приветствовал его по-военному; но великий князь от него отвернулся»^{434}.

Князь Владимир Федорович Одоевский в своем дневнике записал по этому поводу: «Встретивши Дантеса в Бадене, который, как богатый человек и барон, весело прогуливался с шляпой набекрень, Михаил Павлович три дня был расстроен. Когда графиня Сологуб-мать, которую он очень любил, спросила у него о причине его расстройства, — он тяжело отвечал: „кого я видел? Дантеса!“ — Воспоминание о Пушкине вас встревожило? — „О, нет! туда ему и дорога!“ — Так что же? — „Да сам Дантес! бедный! — подумайте, ведь он солдат“.

Все это было в нем — не притворство, но таков был склад идей»^{435}.

О местопребывании Луи Геккерна в то время говорит письмо барона Мальтица графу Нессельроде:

«Гаага, 11 июня 1837 г.

Господин Вице-Канцлер.

Пакет, адресованный барону Геккерену и порученный Вашим превосходительством …дошел до меня третьего дня. Наведя немедленно справки о том, где в настоящее время находится г. Геккерен, выехавший из Гааги несколько времени тому назад, я получил известие о том, что он отправился на воды в Баден, вблизи Раштадта.

<…> я не счел себя вправе подвергнуть случайностям пересылку пакета, содержащего, по-видимому, важные бумаги. (Пакет. — Авт.) …останется на хранении в архиве посольства… Мальтиц»^{436}.

В этом небольшом курортном городе на юге Германии, куда в июне приехали Луи Геккерн и Дантес с женой, произошла их встреча с Андреем Карамзиным (в июне покинувшим Рим), о чем он написал своей матери, Екатерине Андреевне:

«28 июня 1837 г. Баден-Баден.

…Вечером на гулянии увидел я Дантеса с женою: они оба пристально на меня глядели, но не кланялись, я подошел к ним первый, и тогда Дантес буквально бросился ко мне и протянул мне руку. Я не могу выразить смешения чувств, которые тогда толпились у меня в сердце при виде этих двух представителей прошедшего, которые так живо напоминали мне и то, что было, и то, чего уже нет и не будет. Обменявшись несколькими обыкновенными фразами, я отошел и пристал к другим, русское чувство боролось у меня с жалостью и каким-то внутренним голосом, говорящим в пользу Дантеса. Я заметил, что Дантес ждет меня, и в самом деле он скоро опять пристал ко мне и, схватив меня за руку, потащил в пустые аллеи. Не прошло двух минут, что он уже рассказывал мне со всеми подробностями свою несчастную историю и с жаром оправдывался в моих обвинениях, которые я дерзко ему высказывал. Он мне показывал копию с страшного пушкинского письма, протокол ответов в военном суде и клялся в совершенной невинности. Всего более и всего сильнее отвергал он малейшее отношение к Наталье Николаевне после обручения с сестрою ее и настаивал на том, что второй вызов был, как черепица, упавшая ему на голову. С слезами на глазах говорил он о поведении вашем (т. е. семейства, а не маменьки, про которую он мне сказал: в ее глазах я виновен, она мне все предсказала заранее, если бы я ее увидел, мне было бы нечего ей отвечать) в отношении к нему и несколько раз повторял, что оно глубоко огорчило его… „Ваше семейство, которое я сердечно уважал, ваш брат в особенности, которого я любил, которому доверял, покинул меня, стал моим врагом, не желая меня выслушать и дать мне возможность оправдаться, — это было жестоко, это было дурно с его стороны“ — и в этом, Саша, я с ним согласен, ты нехорошо поступил. Он прибавил: мое полное оправдание может прийти только от г-жи Пушкиной; через несколько лет, когда она успокоится, она скажет, быть может, что я сделал все возможное, чтобы их спасти, и что если это мне не удалось — не моя была в том вина и т. д. Разговор и гулянье наши продолжались от 8 до 11 часов вечера. Бог их рассудит, я буду с ним знаком, но не дружен по-старому, — это все, что я могу сделать…»^{437}.

В семейном архиве Дантесов сохранилось написанное в июне 1837 года письмо, которое Дмитрий и Александрина Гончаровы адресовали из Полотняного Завода в Сульц, хотя и знали, что их сестра с мужем и Геккер-ном-старшим поселилась на лето в Бадене-Бадене. Наталья Николаевна, обеспокоенная трудным переездом беременной сестры, тоже приписала несколько строк:

«<…> Присоединиться и мне к брату и сестре, крепко поцеловать, вместе с тем и побранить, не понимаю, душа моя, как в твоем положении ехать одной день и ночь, окруженной одними мужчинами, страшно за тебя, из-бави Боже, что случится. С нетерпением жду известия о твоем благополучном приезде, но не думаю, что оно скоро случится, судя по началу твоего путешествия. Прощай, душа моя, после… нашей тихой и пустынной жизни… сестра тебе описала, все, слава Богу, здоровы, занимаются. Маша все также умна и мила, и служит нам большим утешением. Благословляю тебя, меньшая сестра твоя, но несчастие и преждевременная опытность дают мне на это право. Прости же, друг мой, ангел мой, не забывай, что всегда найдешь во мне искреннего друга, готового делить с тобой и горести, и счастье»^{438}.

Приведем фрагмент части письма, написанного Александриной, которой на ту пору исполнилось 26 лет: «<…> Вот год, что я тебя не понимаю; желала бы найти тебя по-прежнему, у тебя ангельская душа, но дурь удивительная. Впрочем, что много говорить. Прости меня за мое рассуждение»^{439}.

В июле семейство Карамзиных, получив известие от Андрея Николаевича, поспешило выразить ему свое одобрение, а тот в ответ посылал из Баден-Бадена одно за другим свои письма, повествуя о встречах с Дантесом:

«4 июля 1837 г. Баден.

…В понедельник был бал у Полуектовой[75]…

Странно было мне смотреть на Дантеса, как он с кавалергардскими ухватками предводительствовал мазуркой и котильоном, как в дни былые…»^{440}.

Да, жизнь продолжалась…

Как и в былые в дни, «…„Современник“ появился и в 1837 году, но уже изданный друзьями покойного и в пользу семейства прежнего своего основателя. Тут впервые ознакомилась публика со многими произведениями поэта, несколько лет уже сберегавшимися в тетрадях его. Посмертный, загробный голос Пушкина, длившийся целый год в новом „Современнике“, показал окончательно всю великость понесенной утраты и погибших с поэтом надежд»^{441}, — писал Павел Васильевич Анненков.

Пятый том «Современника», посвященный памяти Пушкина, открывался словами: «Россия потеряла Пушкина в ту минуту когда гений его, созревший в опытах жизни, размышлением и наукою, готовился действовать полною силою — потеря невозвратимая и ничем не вознаградимая. Что бы он написал, если бы судьба так незапно не сорвала его со славной, едва начатой им дороги? В бумагах, после него оставшихся, найдено много начатого, весьма мало конченного; с благоговейною любовию к его памяти мы сохраним все, что можно будет сохранить из сих драгоценных остатков; и они в свое время будут изданы в свете»^{442}.