По всей видимости, А. Н. Гончарова имела в виду Аркадия и Александру Россет, отец которых по происхождению был итальянец, их мать — немкой по линии отца, по линии же своей матери она была грузинской княжной Цициановой.

Взаимоотношения Александрины и Аркадия Осиповича Россет так и не получили своего развития: предложения руки и сердца не последовало. По словам П. И. Бартенева, генерал-майор А. О. Россет «скончался старым холостяком в Москве», на 70-м году жизни.

Дочь Льва Пушкина — Ольга, названная в честь его сестры О. С. Павлищевой, родилась 21 сентября 1844 года.

Многоточие в подлиннике.

Генерал Николай Иванович Васильчиков (? — 1855), был женат на родной сестре А. П. Ланского — Марии Петровне (умерла 4 января 1879 г.).

Сонечка Ланская родилась 25 августа 1838 года. (По другим источникам она родилась в 1836 или 1837 г.)

П. А. Вревский (1809–1855) был младшим из братьев Вревских — побочных сыновей князя А. Б. Куракина. Старшим из них был Борис, женатый на Евпраксии Вульф. Степан был женат на Евфимии Арсеньевой, Ипполит — на Юлии Варпаховской, впоследствии воспетой И. С. Тургеневым.

Н. П. Вревская, жена внука Евпраксии Николаевны, на основе сохранившейся переписки и семейных преданий писала:

«Павел Александрович был высокого роста, с тонкими чертами лица. Темно-карие глаза глядели живо и внимательно. Красота, утонченные манеры и изящество выделяли П. А. среди людей, окружавших Николая I. Двор обратил на него внимание: „Император отличает“. О его светских успехах пишет Евпраксия Николаевна мужу своему Борису Александровичу: „ему пошел уже 32-й год, но он не спешит жениться, хотя женское общество ему далеко не безразлично“.

В переписке родных мелькают имена девушек, которые ему нравятся. О его увлечении А. П. Керн рассказывает Евпраксия Николаевна в письме своему брату Алексею Вульфу: „Анна Петровна никак не могла противостоять любезности Павла Александровича… Она очень дорого стоила Полю во время его пребывания в Петербурге; а перед отъездом своим, заняв 10 тысяч рублей у своего приятеля, он должен был отдать ей по ее просьбе 6 ¹/₂ тысяч рублей… Ты постигаешь, как такой поступок должен был охладить его любовь к ней, если бы она и существовала человеческая, а не chienne (от франц. собака (кобель). — Авт.), на которую он только и способен, я думаю“.

В эти годы в Петербурге жила семья графа Сергея Степановича Ланского, сенатора, впоследствии министра внутренних дел… Жили на Мойке в доме Министерства Государственных Имуществ (в XX в. Институт Растениеводства: „ВИР“). Семья состояла из отца Сергея Степановича, матери Варвары Ивановны, сыновей — Степана Сергеевича — конногвардейца, Александра Сергеевича — юнкера, Михаила Сергеевича — лицеиста и дочерей: Анастасии Сергеевны — замужем за Перфильевым, Варвары Сергеевны — незамужней и Марии Сергеевны — младшей»^{1326}.

Граф М. Д. Бутурлин (1807–1876), живший в 1830–1840 гг. в Петербурге, отмечал в своих «Записках»: «В натуре Варвары Ивановны преобладали три разносвойственные страсти: чадолюбие, живопись и садоводство. Она сама без пособия гувернанток воспитала трех своих дочерей. Об артистическом ее настроении до сих пор свидетельствуют живые памятники на стенах большой залы в имении Варьино (на Клязьме, в 30 верстах от Москвы), увешанной огромного размера копиями масляными красками, акварелью, тушью и, кажется пастелью Рафаэлевских Мадонн и других известных древнего художества картин. По части садоводства помню между прочим в Варьине нечто вроде поля, усыпанного великолепными розами. Там же в саду была вещь, которую я нигде ни прежде, ни после не видал — это был воздушный театр, составленный из растительных элементов. Возвышенность сцены была из наносного дерна, утрамбованная с покатом как следует вниз и покрытая ковровым газоном, а боковые кулисы и задний фон из огромных акаций, и вся сцена суживалась, постепенно уходя к фону, образуемому из гладко стриженых шпалер и составлявших как бы зеленую стену из тех же растений…

Варвара Сергеевна была умнейшая и живейшая особа. Она усвоила себе привычки ворчать даже на добрейшую мать, которая с улыбкой покорности и смирения говорила бывало: „Простите, Варвара Сергеевна, больше не буду“. — У ней одной из всей семьи был характер и она держала в руках весь дом: слуг, кучеров и т. п., иначе распущенность в доме дошла бы до предела.

Мария Сергеевна была премиленькая, грациозная блондинка с большими голубыми глазами, глядевшими так искренне-правдиво — чудесная душа светилась в них. Она только что начала появляться в свете и сейчас же была пожалована фрейлиной.

Однажды на придворном бале — Павел Александрович встретился с Марией Сергеевной. Она произвела на него сильное впечатление. Он стал бывать у Ланских и был хорошо принят. Он влюбился в Марию Сергеевну и она сделалась неравнодушной к нему, — обстоятельство, не согласовавшееся с желанием матери. При всех своих совершенствах — уме, мягкости характера, Варвара Ивановна не могла совершенно освободиться от кастовой, аристократической спеси своего века и долго пришлось ей бороться с собой, чтобы преодолеть чувство почти что отвращения видеть дочь за Вревским — воспитанником кн. А. Б. Куракина, при всем том, что она умела ценить по достоинству его личность. „Я думаю, что Ваша мать никогда бы не дала согласия на подобный неравный брак“, — говорила Варвара Ивановна. „Что же делать? Невозможно нам отречься от понятий и убеждений в коих мы выросли“, — возражал я.

Сестра Варвара Сергеевна тоже не одобряла это сватовство и подозревала мои хождения в их дом с целью содействовать и поддерживать в тайнах сердца Марии Сергеевны, потому что я мог быть закадычным другом, доверенным лицом моего друга Павла Александровича (что и было в самом деле)…

Грациознейшая Мария Сергеевна была неустрашимой наездницей и почти каждый день я сопровождал ее верхом. (Однажды она сильно меня напугала, когда возвратясь с прогулки, она сошла с коня, и я увидел, что одного из рожнов дамского седла вовсе не было, и потому она все время сидела на балансе, тогда как во время этих кавалькад мы проезжали иногда до 20 верст. А на мое замечание об опасности, которой она себя подвергала, она отвечала с улыбкой, что скрыла от меня это обстоятельство из опасения, чтобы я не заставил ее вернуться преждевременно домой).

Я уже упоминал о взаимной привязанности между ею и другом моим Павлом Александровичем Вревским, и что он просил меня, в письмах, побывать в Варьине и сообщить ему все возможное об этой милой девушке.

В этих наших кавалькадах, длившихся по три и более часов, хотя в разговоре о событиях истекшего петербургского зимнего сезона приходилось иногда поневоле упоминать о Павле Александровиче, — я не считал однако-же себя вправе высказывать какой-либо намек, что я давно посвящен в сердечную тайну моего друга и, что присутствие мое в Варьине имеет двоякую цель. Но женщину и особенно влюбленную женщину, не нашему брату провести и мне ясно подчас становилось, что прекрасные голубые глаза моей амазонки, устремленные на меня, вызывали на откровенность и как бы упрекали меня за упорное молчание; но вместе с тем я в них же читал признательность за горячее участие (хотя и не показываемое наяву) мною принимаемое в этом романе, обставленном тогда препятствиями. Но, не мне было брать инициативу в посредничестве, потому что я считал это нечестным и как бы изменой за ласки и доверчивость Варвары Ивановны, доверявшей своей дочери оставаться со мной вдвоем ежедневно и на столь продолжительное время; да и кроме того, я опасался вспугнуть девичью стыдливость самой Марии Сергеевны, махнув ей сразу, что тайна ее давно мне известна.

И так я лавировал до поры, когда Варвара Ивановна почти нехотя, благословила свою дочь на этот брак четыре (целых четыре!) года спустя! Молодая чета достигла желаемого, но луч счастья, озарившего ее мгновенно, скрылся затем навсегда»^{1327}.

10 декабря 1842 г. А. И. Тургенев писал П. А. Вяземскому из Москвы о помолвке М. С. Ланской с П. А. Вревским, а 5 июля 1843 г. состоялась свадьба. Присутствовавший на ней М. Д. Бутурлин вспоминал:

«Свадьба состоялась в Варьине, куда съехались все родные, в том числе брат Ипполит Александрович Вревский (уже полковник Генштаба), а также некоторые из близких знакомых Ланских, в числе коих и я.

Свадьба была отпразднована на славу. Счастливую молодую чету обвенчали утром в сельской церкви, а после свадебного стола мы сыграли две пьесы: одну — французскую, другую — русскую. Сюжет из ямщицкой жизни применен был к настоящему случаю учителем детей Ланских. В ней я играл пожилого ямщицкого старосту. Во французской пьесе первую роль отлично сыграла Голынская, давняя подруга Марии Сергеевны. Весело протекли эти три-четыре дня в Варьине: в катанье с дамами верхом и на лодке, которой мы сами управляли и гребли, в репетициях пьес и приготовлениях иллюминаций, в хоровом пении крестьянских и солдатских песен. Словом, жили непринужденной русской нараспашку жизнью, в пределах приличия. А под конец свадебного бала мы тайком, а напоследок и не тайком, от дам, повдохновились препорядочно шампанским (за исключением, разумеется, новобрачного) до рассвета. И вслед за тем, не ложась, я возвратился в Москву с одуренною немного головой»^{1328}.

Н. П. Вревская писала: «Молодые Вревские поселились в Петербурге. Родные Павла Александровича с радостью встречают симпатичную Марию Сергеевну. Сохранились несколько писем Марии Сергеевны к Борису и Евпраксии Вревским в Голубово (в 1844 г.). Почерк их некрасив, содержание — банально-светское — сообщение о здоровье, поздравления, поцелуи и т. д. В одном из писем проскальзывает искренняя нотка нежной любви к мужу (П. А.) и большой радости, что „Анна Николаевна, с которой я очень подружилась, находят, что я не оказываюсь недостаточной ее идеала совершенства Павла Александровича“.

В селе Александрове был портрет-гравюра (литография П. Пти по рис. В. Оттеля, 1844 г. — Авт.): Павел Вревский с женой. Оба молодые, красивые, симпатичные. Она сидит в кресле, слегка повернув головку к П. А., который стоя склонился над ней. Какой нежностью, какой грацией пленительной полна она! Каким счастьем веет от лица Павла Александровича! Какой аристократизм лица и фигуры! Но вместе с тем какой-то нежной грустью веяло от этой пары… как бы предчувствие скорой разлуки.

…Анна Николаевна и Евпраксия Николаевна отмечают особую привлекательность Павла Александровича и называют его: „наш несравненный Поль“. Павел кроме светских кругов вращался в обществе литераторов. Известный Струговщиков в своих воспоминаниях о М. И. Глинке пишет: „Вечером 27 апреля 1841 г. собрались у меня М. Глинка, Ф. Толстой, Брюллов, Кукольник, Одоевский, Вревский, Соллогуб, Белинский, Григорович, Рамазанов, Шевченко и др.“ Павел Александрович не только любил литературу, но и сам писал стихи и переводил. Так он первый перевел на французский язык Пушкина: „Полтаву“ и „Клеветникам России“. — В письме брату Борису Александровичу он говорит: „…Я обуреваем теперь страстью стихосложения, потому что не способен заинтересоваться чтением книг“»^{1329}.

2 августа 1855 г. в кровопролитном бою у реки Черной на Кавказе на 46-м году жизни ядром был убит генерал-адъютант П. А. Вревский.

В. И. Ланскую, урожденную Одоевскую (1794–1844), как и ее мужа С. С Ланского, хорошо знал Пушкин, который общался с ними у князя В. Ф. Одоевского, жившего в ту пору, как и они, в доме Степана Сергеевича Ланского, в Мошковом переулке.

Декабрист А. И. Одоевский (1802–15.VIII.1839) приходился племянником В. И. Одоевской. Вступив в члены Тайного Общества, Одоевский принял участие в восстании 14 декабря 1825 г. Когда мятежники были рассеяны картечью, Одоевский направился в сторону Екатерингофа. «Пошел куда глаза глядят, — рассказывал он. — На канаве, переходя ее, попал в прорубь; два раза едва не утонул, стал замерзать, смерть уже чувствовал; наконец высвободился, но совсем ума лишенный…»^{1330}. Совершенно обессиленный, Одоевский добрался до своей тетки Ланской. Однако муж ее не только не оказал ему никакой помощи, но, не дав ему ни отдохнуть, ни поесть, сам отвез его на допрос во дворец. После ссылки Одоевского на каторгу тетка В. И. Ланская унаследовала все его состояние.

28 марта 1829 г. В. Л. Пушкин писал П. А. Вяземскому: «Ланской мне сказывал, что племяннику-поэту (А. И. Одоевскому — Авт.) предлагают 75 000 за все его стихотворения».

В Читинском остроге Одоевский написал свое знаменитое стихотворение «Струн вещих пламенные звуки…» — ответ декабристов А. С. Пушкину. В рудниках Сибири князь Одоевский познал «край, слезам и скорби посвященный…». Кто бы узнал через 10 лет в мрачном, больном каторжнике прежнего «Сашу», с его веселым смехом и увлекательной речью.

В виде особой милости А. И. Одоевского перевели рядовым на Кавказ. «Он носил свою солдатскую шинель с тем же спокойствием, с каким выносил каторгу и Сибирь, с той же любовью к товарищам, с той же преданностью своей истине, с тем же равнодушием к своему страданию»^{1331}. Одоевский недолго прожил на Кавказе, где тесно сдружился с Лермонтовым. Скончался он от малярии в Псезупсе (ныне Лазаревское). Похоронили его у самого берега Черного моря. Лермонтов откликнулся стихами на смерть друга — «Памяти А. И. О<доевско>го»: «…Мир сердцу твоему, мой милый Саша!..»

Князь Владимир Федорович Одоевский позднее признавался: «Александр был эпохою в моей жизни. Ему я обязан лучшими минутами своими»^{1332}.

Могилы князя Одоевского не существует, поскольку укрепление русских войск, на территории которого похоронили поэта-декабриста, вскоре перешло к горцам. Когда же русские войска вернулись туда, могила Одоевского оказалась разрытой, и праха его не нашли.