Могла ли Русь принять греческий язык вместе с православием, как приняли латынь варвары Западной Европы? Я считаю это невероятным. Византия, которая вела жесткую борьбу со славянами, вовсе не помышляла о том, как бы лучше передать им свою правовую культуру в купе с античным наследием. Ее интересовало максимально быстрое распространение христианства среди варваров, с тем чтобы  превратить их в договороспособных соседей, разделяющих с ними приблизительно одни ценности. Для этого греческий был только препятствием, нужно было создать письменность, фонетически и грамматически близкую славянам. Как помним, латынь сделалась господствующим языком средневековой Европы только потому, что варваров, расселившихся на территории Западно-Римской империи, было существенно меньше, чем римлян. И только затем этот язык стал важнейшим элементом культурной инфраструктуры, с помощью которой осуществлялась интеграция неримских земель Западной Европы в католическую церковь и различные политические союзы средневековья.

Для Руси, даже после принятия христианства, Византия была не менее далека, чем Запад, так что Сумароков имел все основания писать в XVIII веке: «До времени Петра Великого Россия не была просвещена ни ясным о вещах понятием, ни полезнейшими знаниями, ни глубоким учением; разум наш утопал во мраке невежества… Вредительная тьма приятна была, и полезный свет тягостен казался».

Изучение сохранившихся рукописей Древней Руси говорит о крайне избирательном подходе к византийскому наследию. Из 498 славяно-русских рукописей XI–XIII веков, находящихся в книгохранилищах страны, на списки Евангелия и Апостола приходится 158 единиц, на Минеи — 66, на Триоди — 30, на литургические тексты других типов, кондакари и прочее — 89, на копии Псалтыря — 16, на рукописи Паремейника (сборник чтений из Библии и житий) — 12, на ветхозаветные книги — 4, на Апокалипсис — 1; всего 376 библейских и богослужебных текстов, или 75,5% от общего числа дошедших до нас памятников. О рецепции римского права на Руси известно мало, однако очевидно, что все оно было сужено до вопросов, имеющих отношение к жизнедеятельности церкви. В основном те или иные новеллы императоров, Эклога и Прохирон (сжатые справочники по законодательству) публиковались в комплексе с Номоканоном, изложением церковного права, и некоторыми другими текстами под названием «Кормчая книга». От домонгольской Руси осталось всего три таких «Кормчих».

Может быть, конечно, татарам особенно нравилось жечь Аристотеля, Гомера и кодекс Юстиниана, но и в XV веке соотношение между богослужебными книгами и всеми остальными изменится ненамного: до 56% рукописей этого столетия являются библейскими или богослужебными. Среди них, наконец-то, встречаем полный текст Библии, это через шесть-то веков после крещения — так называемая «Геннадиевская Библия» 1499 года, изготовленная в Новгородском архиепископском скриптории. До этого Русь, например, толком не была знакома со всеми книгами Ветхого Завета, которые называли «жидовскими» и считали их чтение опасным. Какой уж тут Гомер!

Старообрядцы говаривали: «Псалтырь всем книгам богатырь. Кто ее прочтет, тот всю премудрость узнает». И это едва ли можно назвать сильным преувеличением для характеристики интеллектуальных предпочтений Руси. Русская мысль, по меткому выражению Ключевского, «засиделась на требнике» и делала это с энтузиазмом и обычным для невежды бахвальством: «Богомерзостен перед Богом всякий, кто любит геометрию; а се душевные грехи — учиться астрономии и еллинским книгам; по своему разуму верующий легко впадает в различные заблуждения; люби простоту больше мудрости, не изыскуй того, что выше тебя, не испытуй того, что глубже тебя, а какое дано тебе от Бога готовое учение, то и держи». То есть снова — не умничай. Таков припев русских нравоучителей.

Библиотека Ивана Грозного, на поиски которой было потрачено столько сил и изобретательности, на фоне Западной Европы XVI века выглядела бы откровенно жалко и была бы сопоставима разве что с библиотекой какого-нибудь заскорузлого церковного капитула. Судя по сочинениям Грозного, безусловно блестящего стилиста или, как говорили о нем современники, «словесной мудрости ритора», он глубоко знал Священное Писание, был знаком с греческой нравоучительной литературой и имел некоторую осведомленность об истории, но совсем не разбирался в развитой политической мысли античности и средневековья, как и в античной литературе. По подсчетам филолога Зарубина, библиотека Грозного могла включать в себя 154 тома, подавляющее большинство из них являлись снова библейскими и богослужебными книгами. Миф о наличии в библиотеке царя античных греческих рукописей был придуман европейскими гуманистами XVI века и никакого подтверждения в источниках до сих пор не получил.

Но даже с той очень скромной частью наследия Византии, которую Русь пожелала перенести в свои леса, она обошлась довольно небрежно. Поэтому шоком, потрясшим сами основы государства, стала для России XVII века новая встреча с греческим наследием, а именно инициированное в 1654 году патриархом Никоном исправление и переиздание русских церковных книг в соответствии с греческими образцами. Драматизм борьбы вокруг мелочных деталей религиозного быта вроде двуеперстия, начертания имени Исус или служения литургии на семи, а не на пяти просфорах, свидетельствует об отсутствии сколько-нибудь постоянной коммуникации между греками и их мнимыми наследниками в России на протяжении многих столетий. Иначе бы различия не накопились бы в таком количестве и не вызвали бы у массы населения ощущения отнятия веры и последних времен. Раскол обнажил отсутствие постоянной полноводной связи Руси с греческой культурой, так же как провальная Крымская война середины XIX века даст подлинную оценку глубине российской европеизации.

«Кирилл и Мефодий», неизвестный авторКонец самодовольной Руси

Итак, Русь находилась вне западной pax romana и при этом имела лишь очень слабое отношение к византийской цивилизации. Византийское семя было брошено в землю, но дало малые всходы. С этим семенем великой религии на Русь не пришла вся богатейшая агрикультура Восточного Рима. Что выросло, то выросло под скупым северным солнцем, да на бедных наших почвах. Русь была предоставлена сама себе, точнее, своей участи. Распластанная на огромных просторах и беззащитная перед яростью степного кочевника, она, кажется, тонет в первобытном невежестве, но кое-где вдруг блеснет нечаянной красотой своей самобытности.

Стоит, наверное, только удивляться, что русская иконопись достигла такого чувства умиротворения и гармонии, какую мы знаем по доскам и фрескам Андрея Рублева, такой домашней теплоты и сердечности, как у Дионисия, такой раблезианской радости жизни, любования ее красотой и узорочьем, как в «строгановских письмах». Каким бы неучем Иван Грозный не выглядел на фоне европейского XVI века, он, наверное, первым явил пластику и сочность русского языка, которые ни на секунду не заставят пожалеть о том, что Русь не выбрала греческий. Даже наша древняя архитектура, в силу инженерных сложностей менее самостоятельная, чем иконопись или литература, оставила несколько выдающихся образцов абсолютно самобытного гения. Быть может, собор Василия Блаженного и получился таким многохрамным только потому, что русские не знали, как строить большой купол и нагромоздили много маленьких церквей, соединив их лестницами и переходами, но эта банка с малиновым вареньем, увенчанная горкой зефиров, безусловно является феноменальным шедевром мировой архитектуры.

И тем не менее русские в XVII веке «теряют», по выражению Ключевского, «прежнее свое самодовольство», то есть больше собою не довольствуются и смутно осознают, что живут сильно хуже, чем соседние народы. Толчком, выбившим наш народ из его привычного жития-бытия, стала, конечно, Смута, которая едва не привела на московский престол поляка, и как всякая развилка, трудный, но сознательный выбор пути, заставила критически взглянуть на состояние отечественных дел.  

Павел Чистяков «Патриарх Гермоген отказывает подписывать полякам грамоту», 1860