Святой Василий родился быть властелином; чувство христианского смирения с трудом подавляло в нем сознание своего превосходства над людьми. "Василий, — говорит Руфин, один из его современников, — был смирен пред Богом; но Григорий был смирен и перед людьми". Сам Григорий не защищает его от этого обвинения, но доказывает, что если и была его гордость велика, то она терялась в бездне любви, милосердия и нежности к меньшей братии.
В продолжение всего царствования императора Валента, т. е. в продолжение около 40 лет, в Константинополе были поставляемы исключительно арианские епископы. И епископы, и гражданские власти назло православным покровительствовали всяким лжеучениям; всевозможные ереси разглашались свободно, и страсть к богословским спорам и прениям объяла все народонаселение; на улицах слышались беспрестанные прения; ремесленники, лавочники спорили о Божественности Христа, об отношении Его к Богу Отцу, утверждали или отвергали Божественность Духа Святого.
Между тем как все лжеучения исповедовались свободно, Никейское вероисповедание было постоянно преследуемо. Православные не имели в Константинополе ни одной церкви; они собирались втайне для богослужения, иногда в горах и лесах, где часто на них нападали враги. Никогда еще Православная Церковь не терпела такого угнетения, не нуждалась так в крепкой защите. По смерти императора Валента, одушевленные проблеском новой надежды, православные обратили свои взоры на Григория Назианзского как на единственного человека, который мог собрать около себя православное стадо и из развалин воссоздать их расстроенную Церковь. Они поспешили написать к нему, умоляя его прибыть в Константинополь и взять на свое попечение малочисленную Церковь Православную.
Святой Григорий по воле отца своего и против своей воли был рукоположен в пресвитеры; против своей воли, по воле друга своего Василия, был возведен в сан епископа. Он в трепетном ужасе взирал на таинство священства и не считал себя вправе служить у алтаря "великого Бога нашей жертвы и нашего Первосвященника". То, что он, однако, принял это служение, легло тяжелым гнетом на его до болезненности чуткую душу. Настроение его никогда не было жизнерадостным; тем не менее он изнемогал и принужден был искать себе успокоения в тиши сельского уединения. Но никогда еще жизнь не казалась ему мрачнее, нежели именно в это время: "Я потерял Василия, — писал он к одному из своих друзей, — потерял моего духовного брата и могу сказать с Давидом: отец мой и мать моя оставили меня (Пс. 26: 10). Здоровье мое слабо, друзья не верны. Церковь без пастырей, все, что есть хорошего, гибнет, зло выступает обнаженное. Мы плаваем во мраке, и нигде не видно маяка… Христос почивает".
В призыве Константинопольской Церкви Григорий почувствовал определение воли Божией. Наступила теперь самая деятельная пора его жизни, хотя ей суждено было ограничиться лишь тремя достопамятными годами.
Все дело возрождения Церкви в Константинополе Григорий совершил силой духовной и удивительным красноречием своей проповеди. Во всех внешних отношениях он далеко не соответствовал ожиданиям тех, кто призвал его. Они заочно слышали о его громкой славе и ожидали увидеть человека, сразу поражающего величием и блеском. Вместо того они увидели человека малого роста, тощего, болезненного. Его истощенное заботами лицо, которое так часто орошалось слезами, носило отпечаток обычной грусти, его бедное одеяние более походило на одежду нищего, нежели на одежду епископа. И тем не менее, Григорий скоро заставил всех забыть все эти первые невыгодные впечатления, выполнил все и даже больше того, чего от него ожидали. Он отдал свою чистую душу на служение Церкви, и святость его кроткой, смиренной жизни, как солнечный луч пригрела всходы на той заглохшей Божией ниве, которую он в терпении принялся возделывать вновь.
Прибыв в Константинополь, он остановился у родственников; и в их доме скоро устроилась церковь, в которой стал он совершать богослужение и проповедовать. Он назвал эту церковь Анастасией, что значит воскресение, надеясь, что тут воскреснет православие.
Сначала немного слушателей посещало его бедную церковь; но после каждой проповеди число их увеличивалось. Скоро малая церковь стала тесна; никогда еще в Константинополе не слышалось такого могучего, убедительного слова; язычники, еретики, равнодушные миряне, приходившие из любопытства послушать нового проповедника, были увлечены его красноречием.
В то время проповедники обыкновенно начинали свою проповедь словами "мир всем", а народ отвечал: "И духу твоему". Григорий этим воспользовался, чтобы произнести свою знаменитую проповедь о духе мира. "Бог, — говорит он, — с особенным благоволением открывает Себя как Любовь, а мы, боготворя Того, Кто есть Любовь, — почему же ненавидим друг друга? Мы проповедуем мир: почему мы ведем яростную войну?" Он боролся против заблуждений ереси с энергией, твердостью и искренней серьезностью, но вообще его образ действий отличался необыкновенно кротким обращением со всеми: мало-помалу он себе завоевывал сердца людей. Когда же с кафедры Анастасии раздались его высокие беседы о богословии, то множество самых отъявленных противников его были окончательно побеждены; громкие рукоплескания и восклицания часто прерывали его речь; и за ним навсегда утвердилось название Богослова. Тем не менее, ему приходилось выступать против целой бури ненависти и злобы. Приходилось постоянно слышать издевательства и насмешки от ариан. Встречая его, осыпали ругательствами по поводу его убогого, смиренного вида, часто метали в него камнями, даже и жизнь его не раз была в опасности.
Силы стали уже изменять ему; однажды в беседе своей он намекнул на то, что, быть может, ему придется оставить Константинополь. Тогда поднялись рыдания в церкви, и один из слушателей громко воскликнул: "Если ты изгонишь себя самого, ты изгонишь учение о Троице из нашей Церкви!" Эти слова так подействовали на Григория, что он тут же обещал не покидать свою паству. Заветное желание его было — возвратить народу утраченное им православное учение о Святой Троице; в одной из бесед своих он в порыве увлечения восклицает: "Дерзаю сказать с Апостолом: столько люблю вас, что готов быть отлученным от Христа (Рим. 9: 3), только бы вы стояли с нами и вместе прославляли мы Святую Троицу".
Григорий, как и Василий Великий, восторженно любил природу. Он мог находить действительный мир в вере и молитве, но и вера и молитва разгорались у него в общении с красотой природы. В своих беседах он радостно говорит и о свете солнечном, и о сиянии луны, о зеленеющей траве, о благоухании цветов, о журчании ручьев, о щебетании птиц, обо всей красоте Божия мира, восхваляющей Бога голосами неизреченными.
После недолгого отсутствия Григорий возвратился на свое служение, и возвращение его было вскоре ознаменовано окончательным торжеством той Церкви, для которой он был главной опорой.
Около этого времени прибыл в Константинополь вновь избранный молодой император Феодосии Великий. В последний раз в лице его было восстановлено единодержавие в великой Римской империи. Мудрый, полный энергии и силы, он доказал на деле, что может сила христианского нравственного закона; вспыльчивый и страстный по природе, он старался обуздывать порывы гнева своего и не поддаваться своим страстям, умел чувствовать раскаяние, приносить покаяние, был милосерден и великодушен. Указами, им изданными, был нанесен последний удар язычеству. Крещение он принял от православного епископа Солунского, признал за единственно истинное Никейское вероисповедание и объявлял еретиками всех отвергавших оное. В то же время он повелевал возвратить православным церкви, отнятые у них арианами. Арианский епископ выехал из Константинополя, а Григорий был торжественно введен в соборный храм самим императором при кликах православных: "Григорий епископ!" Эта торжественность была тягостна смиренному Григорию, как видно из его собственных слов. Он шел неохотно, с поникшей головой, видел вокруг себя толпы ариан, недовольных, безмолвных, уступавших лишь силе. Самое небо, казалось, не благоприятствовало торжеству; погода была пасмурна, небо покрыто тучами; но едва Григорий вступил в святилище, как яркие лучи солнца блеснули из-за туч. Народ признал это счастливым предзнаменованием и громкими, радостными восклицаниями приветствовал нового православного епископа.
