Напор незнакомца сбил с толку. Слух ухватился только за сумму, и вокруг неё уже закрутилось остальное. В рёбра радостно стукнуло сердце, я знал, что Ангусу хватит сил выиграть спор. И я решился прервать паузу.
— Простите, мистер как-вас-там, — Я выступил вперед, загородив брата. — А если не получится?
— Тогда вы просто не получите деньги, уважаемый.
— По рукам! — решил я за всех. Я не был заводилой в компании, но за моей спиной всегда маячил Ангус, а потому редко кто решался открыто спорить. — Подкова тоже с вас. Мы не намерены портить свое имущество.
Хотя единственная подкова, которую я знал, висела над дверью кладовой на работе отца.
— О-о-о, — человек деланно удивился. — Деловой подход! Уважаю. Разумеется с меня. Один момент!
Незнакомец быстро скрылся за забором цирка. Мальчишки озадаченно зачесали головы, но все же на лицах их гуляли улыбки.
— А если обманет? — спросил Ангус.
— Ну и что? — Я пожал плечами. — Всё равно ничего не потеряем.
Человек вернулся через пару минут. Он с улыбкой вручил Ангусу пахнущую сеном подкову. Мой брат сосредоточился, напряг мышцы.
Проигравший нам человек оказался никем иным, как самим Финеасом Барнумом. Тем же вечером он пришёл к нам в дом и заперся с отцом в комнате. Через полчаса туда позвали Ангуса. Разговор закончился засветло. И, хоть я и не слышал ни одного слова, знал, что Барнум просил брата стать артистом его цирка.
И на следующее утро Ангус уехал. Мать плакала, отец успокаивал её, говоря, что её сын станет хорошим добытчиком для семьи. А мы с мальчишками смотрели, как наш герой садится в один из дилижансов цирка, и как эта вереница покидает город.
Я очень боялся никогда его больше не увидеть. Никогда — это самое страшное слово во всех языках мира.
Отец оказался прав — Ангус регулярно посылал домой деньги, причем такие, что мы могли и не работать. Но отец продолжал ежедневно разгружать суда. Только через много лет я понял зачем.
Примерно в то же время я начал расти. Правда, не такими темпами, как Ангус. Школу я закончил успешно и решил поступать в колледж. И, как несколько лет назад брат, мне пришлось покинуть дом. Сожалел ли я? Не думаю, что сильно. Потому что планировал вернутся к родителям, озарённый успехом. Ангус уже вовсю блистал в Соединённых Штатах, и я, всю жизнь мысленно с ним соревнуясь, просто не мог не попытать счастья.
Корабль отвез меня в Чарлстон, штат Южная Каролина. Город был значительно больше моего и старше. Со временем мне понравилось прогуливаться по улицам, где дома в колониальном стиле утопали в зелени. Чарлстон был старым и крупным портом, так что отвыкать от соленого воздуха близкого океана мне не пришлось.
В колледж я поступил, но учёба уже перестала меня увлекать. Гораздо интереснее оказалась торговля. Портовые города располагают к этому. Деньги у меня кое-какие были от брата, а потому мы с одним ирландцем — бывшим шкипером на английском торговом корабле — открыли чайную лавку. Дело оказалось прибыльным…
Рост мой к этому моменту вплотную подошёл к двум метрам. Но не было не до этого.
От Ангуса приходили редкие письма. Сдержанные и, порой, наивные размышления, ностальгия по временам нашего детства, скромные рассказы о своей цирковой жизни. А вот газеты были не так скромны. Из них я узнавал, как мой брат бьет всё новые и новые рекорды. Его уже называли самым сильным человеком на планете. Однажды какой-то самоуверенный боксер бросил вызов Ангусу, заявляя, что сила — не главное. Поединок не успел начаться: при традиционном рукопожатии, Ангус слишком сильно сдавил руку соперника и сломал бедняге несколько пальцев. Журналисты не преминули рассказать о жестокости силача. Но я, конечно, не верил, так как знал своего брата. В пришедшем через месяц письме Ангус божился, что это получилось случайно.
Со временем наше чайное дело расширилось, ещё одна лавка появилась в штате Огайо, и ирландец уехал заправлять делами туда, а я остался за главного. Политика особо меня не интересовала, но не почуять, что что-то назревает, было невозможно.
Накалялось противостояние двух систем: промышленного капитализма и рабовладения. Я был далёк от этого — рабов у меня не было, хоть и жил в рабовладельческом штате. В 1860 году президентом США стал Линкольн, я знал про него лишь то, что он яростный противник рабства.
А однажды я проснулся в другой стране. Южная Каролина объявила сецессию и вышла из состава США. Показалось тогда, что даже воздух стал другим, и колониальные дома приобрели другую атмосферу, и зелень стала гуще и тревожнее. Примеру нашего штата последовали другие — возникла Конфедерация. Всеобщее напряжение росло. Это читалось во всем: на страницах газет, в нервных взглядах прохожих и даже в поступи лошади проезжающего экипажа. И война пришла как облегчение…
И снова Южная Каролина оказалась первой.
Близ Чарлстона располагался форт Самтер, который занимал отряд североамериканцев. Не знаю, что же побудило устроить бомбардировку, но она началась ранним утром двенадцатого апреля. Я, как и многие горожане, не смотря на запреты властей, пришёл на берег. Снаряды наших пушек один за одним падали на Самтер… а тот молчал. За часы обстрела форт сделал всего один залп, но и тот не достиг цели.
Сейчас уже не могу точно описать свои чувства. Понимал ли я тогда, что это начало чего-то крупного? Начало самого кровопролитного времени Америки за всю её историю? Наверное, нет.
Самтер капитулировал через два дня, когда узнал, что помощь не придёт. Единственное условие, которое поставил капитан форта на переговорах — это салют в честь американского флага. Сто снарядов должно было быть выпущено в воздух.
Но во время стрельбы одна бомба разорвалась прямо в орудии, убив двух солдат. По иронии судьбы они оказались первыми жертвами войны. Потому что при двухдневной бомбардировки форта не погиб ни один человек.
В ответ Линкольн объявил Конфедерацию мятежниками и начал морскую блокаду побережья южных штатов. Это было плохое время для моего бизнеса: торговые клиперы не могли попасть в порт, и магазин остался без товара.
Так я оказался в армии.
Мне не хочется подробно останавливаться на этом эпизоде, хоть он и был ключевым моментом моей прошлой жизни. Война — интересное занятие. Во всяком случае была такой раньше, в мое время. Тактика, стратегия — это искусство. Единственным минусом было неминуемое присутствие смерти, а значит безвыходное «никогда» было сутью и телом войны. Каждая смерть — это тысячи упущенных возможностей, которым не суждено случаться никогда, сколько бы ни прошло эпох. И это отличие войны от игры в войну делало её для меня бессмысленной и страшной. Мне нравится война, когда она понарошку.
Помню сражение 21 июля в Виргинии у железнодорожной станции Манассас, когда северяне свалились на нас ночью будто из-под земли. Я тут же был ранен в руку. И если бы это не были плохо обученные вчерашние рабочие, которые не знали с какой стороны браться за винтовку, то я навсегда превратился бы в упущенную возможность.
На неделю я попал в лазарет, где помимо лечения, измерили мои антропометрические данные. Врач с нескрываемым удивлением сообщил, что рост мой составляет 212 сантиметров.
И именно тогда я впервые серьезно отнёсся к этому факту. Получалось, что со своего пятнадцатилетия я рос почти на дюйм в год. Я подивился, но не придал этому значения.
А через два месяца в моей жизни случилась своя сецессия.
Совсем не хочу описывать утро, полное крови и страха. Мерзость войны во всём своем величии — это когда сражение идёт не на равных. Я чудом сумел скрыться. Не знаю, преследовали ли меня, но я ломился через лес, одержимый только желанием жить, спиной ощущая направленные на меня ружья.
Я выскочил на берег небольшой бухты, где посередине безмятежно качался на воде чайный клипер. Ноги подкосились, и я кубарем скатился к воде. Это отрезвило меня. Погоня, если и была, давно отстала. С немалым удивлением понял, что винтовка все это время болталась у меня за спиной.
