После того случая тезка куда-то пропал — то ли уехал, то ли в район перевелся, Мокеев точно не знал, знал только, что Николай бросил курить.

«Надо бы спросить — курит ли теперь», — подумал Мокеев и вошел в дежурку.

Динамик будто ждал его — тут же захрипел и произнес что-то невразумительное.

— Это пятьдесят третий, — сказал Олег и нажал тангенту. — Пятьдесят третий, заглушите мотор, вас не понять.

Пятьдесят третий заглушил мотор, и стало чуть внятнее:

— Шестой, шестой, я пятьдесят третий, как слышите?

— Слышу, разбираю вас, — сказал Олег, — прием.

— Шестой, тут на Зареке «Жигули» опрокинулись, без жертв, крыша, стекло, фары и еще по мелочи наберется рублей на триста, машина на ходу — можно пригнать в ГАИ? Прием.

— Давай, пятьдесят третий, гони, — сказал Олег глянув на Мокеева. Тот кивнул. — Гони, прием.

— Слушаю, будем минут через двадцать, — сказал пятьдесят третий — парень он опытный, ничего не пропустит, пусть сам и пригонит. Мокеев погрел руки у батареи, покрутил телефонный диск, набрал бюро погоды. Обещал ему механический голос дождь и минус три градуса.

«Первая ласточка уже есть», — подумал Мокеев про неведомые «Жигули» и приготовил бумагу и авторучки.

Взглянул на часы — они показывали два. Через два часа нужно бы проехаться по Урицкого, Валя должна идти с работы. Через два часа, повторил для себя Мокееа, и тут вошел лейтенант из ВАИ — военной автоинспекции.

— Привет, коллеги! — сказал лейтенант. — Что ж вы заставляете нас вашу работу ломить? Принимайте обормота, он по вашей части, вот... — За лейтенантом вошел мальчишка лет пятнадцати, усики уже пробиваются, глаза бегают, морда растерянная, а перчатками-крагами хлопает себя по ноге, будто не терпится ему.

— Вот, гражданин обормот, — снова представил его лейтенант, — ехал на мопеде и еще на багажнике пацана вез. Как под «КРАЗ» не угодил — чудо какое-то, наверное бог все-таки есть, не попустил, в полуметре колесо прошло...

Булыгин говаривал: земля размокла, колеса асфальт наматывают... или: проси, Мокеев, песок, нету трения... Булыгин любил высказываться. И таким вот соплякам бездумным, как этот мопедист, говорил Булыгин то, что сейчас повторит Мокеев, слово в слово:

— Сколько вам лет, молодой человек? Фамилия, имя, отчество?

— Пятнадцать. Будет в декабре. Санин, Женя.

— Со скольких лет можно ездить на мопеде по городу? А, Санин?

— С... четырнадцати... — как можно уверенней ответил пацан.

— А в чем ваше нарушение, вы поняли, Санин Женя?

— Понял, я больше не буду.

— Заверения — потом, когда разберемся. Меня интересует, что вы поняли, Санин Женя. В чем ваше нарушение, Женя Санин?

— Ну... ехал я... ну, это... скользко, ну, приятеля вез...

— Ну-ну. Теперь слушайте меня внимательно, Санин Женя. Но сначала пойдемте посмотрим ваше средство...

Мопед стоял в коридоре. Посмотрели, вернулись в дежурку.

— Так вот, Санин Женя. На таком мопеде ездить разрешается с шестнадцати лет. Так что это первое ваше нарушение. Кто купил вам мопед? Папа? Так, спросим с папы. Где папа? В командировке папа. Так, это мы сейчас проверим, Санин Женя. Второе — вопрос: когда вы получите паспорт? В шестнадцать лет, правильно. Паспорт закрепит за вами, Санин Женя, гражданские права и даст вам право, относительное пока, распоряжаться собственной жизнью. Так? Я понятно говорю? Понятно, хорошо. Право распоряжаться собственной жизнью что означает? Ну, можно пойти работать, можно прописаться — дома или в общежитии, так? Так. Я рад, что вы согласны. Но запомните, Санин Женя, что даже паспорт, который вы получите через год, не даст вам права распоряжаться жизнью других людей. Вот здесь главное ваше нарушение, Санин Женя, — вы посадили на багажник пацана, посадили на багажник собственного мопеда и, стало быть, рисковали не только своей головой, но и головой приятеля. Какое вы имеете право рисковать чужой головой, Евгений Санин, если вы даже собственной еще не распоряжаетесь?

— Почему ж собственной не...

— А потому, что мопед вам купил папа, на папины деньги, вот почему, — отрезал Мокеев, уже начиная сердиться на этого пацана, привыкшего задираться и стоять на своем. Он и дома, наверное, настоял на своем, и любящий папа выдал ему мопед за двести рублей — то ли на радость, то ль на погибель...

— Вот что, Санин Евгений, поскольку я вам говорю одно, а вы там про себя мните нечто совершенно другое, приходите-ка за мопедом с папой...

— В командировке он.

— Тогда с матерью.

— Она с ним уехала.

— Так. Вместе, значит, уехали.

— Вместе.

— У вас что, большая семья? Кто из детей, кроме вас, Женя?

— Сестра еще, в первом классе.

— Так. Ну что ж, мне торопиться некуда — мопед арестован, вы можете быть свободны. Приедет отец — милости прошу за мопедом и на душеспасительную беседу. Желательно в мое дежурство, после праздников, ясно?

— Да.

— Иди, Женя, корми сестренку.

Санин Женя потоптался и ушел. «До свиданья» не сказал — не до того Жене Санину.

— Расстроил человека, — сказал Мокееву Олег.

— Кто его знает! У меня впечатление, что я сам больше расстроился, — сказал Мокеев. — Веришь, я как вижу — пацан на улице падает или просто спотыкается, у меня в паху холодит, будто сам валюсь... Раньше не было, а как сына вырастил — холодит. Своему я мопеда не куплю, это уж будьте покойны...

— Что так?

— А так, баловство... Денег не жалко, но ведь дорого, по нашим-то прибылям. Но не только в том, а как бы сказать... вот, видишь, этот Женька крутит, чтоб дело без отца обошлось... а понятия у него нет — что мопед денег стоит. Он сам копейки не заработал. Он об этом просто не мыслит. Это ж видно, чистенький паренек, как носовой платочек... Я, понимаешь, боюсь своего парня испортить. Вольной валюты ему не даю. Валя в школе тоже не ах какие тыщи зашибает, очень не разойдешься... А сам я в четырнадцать лет шестьсот рублей домой приносил, копейка в копейку. Семь классов кончил — и работать. В совхозе мать счетоводом, она рублей семьсот приносила — деньги еще старые были, да я шестьсот. А работы были — воду возил от речки, бочка круглая, лошадь старая, подъем крутой. В речку загонишь телегу задним ходом, да черпаком, черпаком, а черпак ведерный — наломаешься, пока бочку нацедишь... А в гору заскрипит телега да вода из горловины побежит — веришь, так бы ладонями и собрал обратно, да. А ты говоришь — мопед... Самое выгодное дело было, но это через год меня допустили — камень ломать. Бригада была, мы этот камень там же, у речки, ломали — на берегу, из обрыва. Потом известь из него производили... Он такими плитами ломался, так мы, пацаны, эти плиты на телегу по двое, по трое кидали, враскачку. Поворочал я всласть. И про мопеды — знаешь, Олег, — не было про мопеды разговору...

Мокеев поводил пальцем по стеклу на столе. Под стеклом лежала телеграмма отца.

— Теперь время другое, — сказал Ростислав Яковлевич. — Благо, понимаешь, состояние растет...

— Другое, — согласился Мокеев, — кто спорит! Но я так понимаю, Яклич, что для всякого состояния у нас должен быть один закон: удовольствие пусть вперед работы не забегает. Иначе мы себя испортим.

— Это так, — сказал Яклич.

Вошел Суржин, или, как в ГАИ все его звали, лейтенант Володя! Было три Володи, все Андреевичи. Этот был лейтенант Володя, в отличие от двух капитанов.

Лейтенант Володя был старым приятелем Мокеева, занимался он дорогами, строителями, неурядицами и непрерывным улучшением организации движения. Улучшение это всегда во что-нибудь упиралось, часто в непредвиденное. Лейтенант Володя каждый раз, встречая административное препятствие, удивлялся, искренне, по-детски горячо доказывал «смысловую сторону вопроса», смешно разводил руками, когда его не понимали или делали вид, что не понимают. Потом, немного остыв, лейтенант Володя приступал к длительной осаде, готовил убедительные письма в инстанции — о «смысловой стороне проблемы», подшивал ответы, составлял графики, вычерчивал схемы, словом, как он выражался, «развивал и двигал». Наверняка и теперь лейтенант Володя развивает и двигает какое-нибудь очередное и очевидное дело и сейчас просто зашел поплакаться старому приятелю в жилетку.