— Откуда будет? — спросил Мокеев.
— Да я распишусь за него, делов-то...
— Постой, ты кто? Водитель или механик?
— Шофер.
— А мне подпись механика вашего нужна. Механика! Он отвечает за свое, ты — за свое. Ишь как легко у тебя — давай распишусь...
— Ага, усек, — согласился водитель, но Мокеев потребовал:
— Права, пожалуйста.
Взглянул, нашел дату.
— Трех лет нету? А сколько есть? Два года и два месяца есть. Маловато, чтоб людей возить в кузове, адский водитель.
Мокеев вернул права и хотел уже двинуться дальше.
— Минутку, — сказал парнишка.
Он вытер пальцы и откуда-то из-под мышки достал целлофановый пакетик, сунул Мокееву.
— Второй класс... скажи, пожалуйста! Где получил? В армии получил... Когда демобилизовался? Полгода назад? — уточнил Мокеев. — Ладно, разрешаю движение с людьми, но имею просьбу: переоденься и лицо приведи в порядок — людей повезешь! Если есть галстук — накинь, не повредит. А то, брат, что-то масло с тебя капает... в мазуте тебя купали, что ли? Вместе с редуктором? Переоденься, золотко...
Мокеев двигался от машины к машине, шутил или сердился, смотря по обстоятельствам, пальцы уже заледенели, но попросить кого-нибудь сходить в дежурку за перчатками он совестился, а отлучиться самому тоже вроде нельзя — работа наладилась, осмотр шел быстро, люди вокруг прониклись тем же рабочим настроем, какой владел теперь старшим лейтенантом Мокеевым, и он боялся нечаянно разрушить это ладное взаимопонимание.
Ветер задувал и дождь все сыпал, и Мокеев подумал, что, пожалуй, к вечеру похолодает, и не миновать гололеда, и спокойного дежурства не жди.
Песок... огнетушитель... лопата... кошма... это разве кошма? Это кошмар, ее моль съела... не знаю, не знаю, хотите ехать — найдете... А это что? Почему фургон не привинчен к кузову? Так было?.. Вот именно — было... больше не будет... не знаю, хотите ехать — привинтите, полчаса делов...
— А это чей броневичок? — На площадке, с самого краю, остался один водитель и одна машина, странная помесь из трех-четырех машин сразу, марку не определить. Какая-нибудь несчастная контора, которой по штату положена машина и которой без конца дают что-нибудь списанное. Утильные средства, из которых кто-то должен сделать конфетку, чтоб ГАИ не липло.
— Мой броневичок, — сказал водитель. Он оказался плотным, степенным, каким-то очень основательным, даже на взгляд. И все у него — как ни придирался Мокеев — все оказалось безукоризненным. Все в этой сборной солянке было с бору по сосенке, но все отлажено, удобно, все с руки. Есть такие водители, для которых машина — на первом месте. А потом уж — жена, дети, квартира и всякие удобства. Впрочем, наблюдения показывали, что у такого шофера и жена в порядке, и дети не лоботрясы, и одно оставалось непостижимым — как. Откуда у одного человека столько времени берется, что все он успевает — и машину, и квартиру, и пятое-десятое! А у другого — сплошной дефицит. Мокеев уверен был, что в той конторе, где этот водитель служит, и гаражик неважный, и условий нет, и запчасти со слезами, а вот — порядок полный...
— Какая организация? — спросил Мокеев, принимая путевку. Что-то в усатом лице водителя мелькнуло отдаленно знакомое, однако не вспомнилось.
— Не узнаешь меня, старшой? — спросил водитель.
Мокеев всмотрелся:
— Нет, брат, прости, не узнаю.
— Крестник твой... помнишь?.. Вниз головой... Не узнал? Запамятовал, старшой... Вот тут у меня, — водитель провел пальцем над верхней губой, — вот тут метка у меня — заросла, вишь, волосом...
— Да ну! — радостно удивился Мокеев. — Если метка, то помню. Николай?
— Как же, Николай! — расцвел водитель, и теперь, когда он улыбнулся, Мокеев окончательно узнал. И вправду крестник...
— Где ж ты теперь? — еще спросил Мокеев, держа путевку развернутой — можно было прочитать контору по штампу.
— У художников я, при ихнем союзе, — сказал Николай, — вот на этой старушке служу, можно сказать, сам собрал...
— Да уж вижу, что сам, — сказал Мокеев и расписался в путевом. — Заходи, Николай, как время будет, я тут через два на третий дежурю...
— Спасибо, зайду.
На Николаевой машине осмотр закончился. Мокеев сунул вконец застывшие руки в карманы шинели, пошел к зданию, в дежурку, и ясно вспомнил встречу с Николаем — ту, первую...
Он тогда еще старшиной был, Мокеев, у Булыгина помощником — это ему позже звездочку на погон посадили, месяца через три, когда он остановил пьяного, вспрыгнул на капот и закрыл собой ветровое стекло; как под колеса не свалился — до сих пор чудно и страшно! А тогда Мокеев на дежурство шел, вечером, поздно было, темно и скользко, как сегодня вечером будет. Он шел на дежурство после ужина — темнота, но фонарь у Мокеева был с собой, аккумуляторный был фонарь, с автомобильной фарой, метров на сто брал — прожектор. Через переезд прошел, слышит, машина сзади уркнула, осветила. Мокеев посторонился пропустить, свет скользнул еще вбок и погас. И мотора вдруг слышно не стало. Мокеев обернулся — темень. Включил свой прожектор, посветил на дорогу — нет никого. Что за черт, пригрезилось, что ли?.. Посветил на обочины — опять нет никого. И не слышно ничего, вот беда. Ну, думает, чудиться начинает, на пенсию пора... Помнится, засмеялся еще — на пенсию... Только армию отслужил, двадцать три годика огурчику, только-только сынишку запланировал — и на пенсию...
Повернулся дальше идти, потом решил-таки проверить себя, еще посветил, сбоку от дороги, справа, по ходу. Чертовщина... Нет ничего. Слева посветил — хорошо, догадался слева посветить. Скользко было — машину влево занесло, на чужую сторону дороги, и опрокинуло там, слева, задом наперед поставило и опрокинуло. А к дороге в том месте болотце подступает, и легла трехтонка мягко, как на поролоновый диван завалилась, без звука. Подошел Мокеев тогда к машине, посветил — колеса еще качались. Кабина крышей в грунт ушла — и ни звука оттуда. Покрутил Мокеев фонарем, шофера думал увидеть: выскочил на ходу или вылезть успел... Не видать. Посветил в кабину — там он, голуба, глаза налились и горло, видать, схватило у него — ни крикнуть, ни позвать... «Живой?» — спросил Мокеев. А тот: «Чего вылупился? Тащи меня отсюда, и фонарь сунь подальше, а то...»
Чего «а то», Мокеев понял сразу — сильно пахло бензином: то ли пробки у бака не было, то ли сорвало — думать некогда, схватил он шофера, начал тащить. А тому рукав ватника прищемило, да крепко так — пришлось без рукава вытащить. А сам он и шевельнуться не мог, прижало, да еще вверх ногами — не распрыгаешься...
Вытащил Николая, от того бензином разит, а в те годы еще на этилированном ездили — до тошноты. Вылезли они на дорогу, а за спиной такой фонтан вспыхнул — никакого фонаря не нужно, все болото засветилось. Отошли подальше, повернулся Николай, смотрит на костер и молчит. Из-под шапки у него пот льет, лицо дергается, и весь он вздрагивает, будто озябшая лошадь. Ну там акт, протокол — как полагается, все оформили. Отогрелся Николай, на следующий день (Мокеев отдыхал после дежурства) пришел домой к Мокееву: «Ты, браток, извини, но я тебя как человек прошу — выпей со мной». Мокеев отказывался, ссылался, что не пьет, он и вправду не пил совсем. Но Николай сказал: «Я тебя вот как прошу, я тебя нижайше прошу, очень». И Мокеев сдался. И они выпили по стакану и поцеловались. И посейчас Мокеев помнит тот вечер, и ту бутылку водки, и то ощущение жизни, которое исходило в тот вечер от тезки. Мокеев так проникся тогда этим ощущением, что будто не он Николая, а Николай его вытащил из опрокинутой кабины за минуту до замыкания аккумулятора, и будто не Николай ему, а он Николаю взахлеб рассказывал, как перед самым переездом почему-то выбросил недокуренную «беломорину», — случая такого не было, чтоб недокуренную выбрасывать, а тут — выбросил...
Вот такой крестник был у Мокеева, и он рассказал Булыгину на следующем дежурстве про этот вечер, про эту бутылку и про недокуренную «беломорину». И Булыгин сказал: никогда не пей с водителями, забудь это дело раз и навсегда. Мокеев сказал тогда, что тут ведь случай особый. И Булыгин согласился: тут — да, особый случай. Но больше не пей.
