Следующий 29 г. стал для Агриппины и её старших сыновей роковым. В возрасте восьмидесяти шести лет скончалась Ливия Августа, вдова покойного принцепса, божественного Августа, и мать принцепса действующего — Тиберия. Собственно, супружество с наследником божественного Юлия и обеспечило старшему сыну Ливии верховную власть в Римской империи. Тиберий, однако, скорби по матери не испытывал. В последние годы их взаимоотношения были скверными. Со времени отъезда на Капрею он виделся с Ливией лишь один раз. Когда пришла весть о её болезни, Тиберий не пожелал посетить мать, «и заставил напрасно ждать себя, когда она умерла, так что тело её было погребено лишь много дней спустя, уже разлагающееся и гниющее».{580} Своё отсутствие на похоронах матери Тиберий объяснил в письме к сенату занятостью государственными делами. В том же письме он урезал посмертные почести Августе, щедро определённые ей сенаторами, и запретил её обожествлять, заявив, что такова была воля умершей. Завещание её Тиберий объявил недействительным.{581}
На скромных похоронах этой выдающейся женщины похвальное слово о ней оказалось доверено её юному правнуку Гаю Цезарю Калигуле. Так впервые на политической арене появился тот, кому суждено было стать преемником Тиберия.
«Вслед за тем наступила пора безграничного и беспощадного самовластья. При жизни Августы всё же существовало какое-то прибежище для преследуемых, так как Тиберии издавна привык оказывать послушание матери, да и Сеян не осмеливался возвышаться над авторитетом его родительницы; теперь же они понеслись, словно освободившись от узды, и напустились на Агриппину и Нерона…»{582}
Действительно, вскоре после смерти Ливии в сенате оглашено обвинительное письмо против Агриппины и Нерона. Обвинения, правда, выглядели странновато. Тиберии не решился обвинить ни мать, ни сына в подготовке военного мятежа и в стремлении захватить власть. Должно быть, люди Сеяна здесь менее преуспели, нежели в деле Тития Сабина. Агриппина укорялась за надменность и строптивый дух, а Нерон — в любовных связях с юношами. Оскорбление величия ни из одного обвинения не явствовало, но сенаторы прекрасно понимали, в чём дело.{583} Впрочем, Светоний сообщает, что клеветническое обвинение в том, что Агрипинна хотела искать спасения то ли у статуи Августа, то ли у войска, всё же прозвучало и стало решающим для осуждения как матери, так и сына.
Думается, Светоний здесь точнее Тацита. За одну лишь строптивость и надменность осудить Агриппину было бы мудрено, а возможная склонность её старшего сына к однополым связям никак не походила на заговор с целью мятежа.
Но всё же доказательств вины Агриппины и Нерона было явно недостаточно, что породило сомнения среди сенаторов. Отсюда и разнобой в их действиях. Если сенатор Котта Мессалин готов был требовать не только немедленного рассмотрения дела Агриппины и её старшего сына в сенате, но и самого сурового приговора для них, то сенатор Юний Рустик, самим Тиберием избранный для ведения сенатских протоколов и потому казавшийся его доверенным лицом, вдруг взбунтовался. Он стал увещевать консулов не начинать разбирательства дела. Рустик говорил, что сам Тиберии может когда-нибудь и раскаяться в истреблении семейства Германи-ка, и потому сенат не должен спешить с крайними мерами.
Юний Рустик был, похоже, не одинок в сенате, а в самом Риме у него неожиданно нашлось множество единомышленников. Толпа народа окружила курию, где шло заседание сената. Люди несли изображения Агриппы и Нерона, но при этом выражали полную лояльность Тиберию. Смысл народного выступления был таков: подложным письмом вопреки воле принцепса кто-то собирается погубить его ближайших родственников. Звучали не только эти слова. В толпе распространялись заявления, якобы сделанные бывшими консулами, в которых во всем обвинялся Сеян. Эти, пусть и подложные заявления, не оставляли сомнений в том, кто, по мнению народа и иных сенаторов, собирается истребить родню правящего императора. В то, что сам Тиберий стоит за обвинениями Агриппы и Нерона, а Сеян не более, чем простой инструмент его злой воли, римлянам просто не хотелось верить. Решения о начале процесса сенат не принял.
Элий Сеян заволновался. Он немедленно доложил Тиберию все обстоятельства происшедшего, нарисовав самыми чёрными красками возможную перспективу после случившегося: сенат отверг просьбу принцепса, а народ взбунтовался; уже распространяются в списках мятежные речи, заготавливаются сенатские постановления на случай возможных властных перемен; многого ли недостает, чтобы мятежные слова привели к вооружённому выступлению, а те, чьи изображения стали знамёнами недовольных, были бы ими избраны в качестве вождей восстания?
Тиберий не мог не прислушаться к словам своего префекта претория. Соединение сенатской оппозиции с народным мятежом при наличии готового претендента на высшую власть могло быстро привести к роковым последствиям. Не забыл он и о популярности Агриппины в народе и сенате… Нерона он сам фактически объявил своим преемником не так давно… Действовать надо было быстро и решительно.
Император издал специальный указ, в котором выразил порицание простому народу. Сенат же получил новое послание, тон коего был чрезвычайно резким. Тиберий писал, что из-за предательства одного сенатора (имелся в виду, очевидно, Юний Рустик) императорское величие подверглось публичному оскорблению. Поскольку же сенат не в состоянии сам решить поставленную перед ним принцепсом задачу, то дело должно передать на усмотрение самого принцепса. Испуганный сенат немедленно вынес постановление, из коего явствовало, что он готов к праведному возмездию врагам императора и единственное, что служит для этого препятствием, это воля самого принцепса.
Судьба Агриппинны и Нерона решилась. Вдова Германика была отправлена в ссылку на остров Пандатерию, старший сын её — на остров Понтию. Условия содержания в ссылке для обоих оказались самыми жёсткими, даже жестокими. Когда Агриппина «стала роптать, то побоями центурион выхлестнул ей глаз. Она решила умереть от голода, но он приказал насильно раскрывать ей рот и вкладывать пищу».{584} С Нероном обращались также крайне сурово. Но в отличие от матери, его жизнь не берегли. Уже в следующем тридцатом году Нерон на Понтии то ли покончил с собой, то ли его просто уморили голодом.
На всякий случай Тиберий распорядился проверить «рейнский след». А вдруг это не измышление агентов Сеяна, а реальный заговор? Мятеж легионов на берегах Рейна в первые месяцы его правления был Тиберию хорошо памятен… Привлеченный к следствию легат крупнейшей группировки римских легионов Гней Лентул Гетулик держался мужественно, смело и откровенно отвечал на все вопросы, сумев убедить Тиберия в своей полной непричастности к каким-либо заговорам. Сам великий воитель Тиберий не мог не оценить искренность и прямоту заслуженного воина.
Ссылкой Агриппины и Нерона удары по семье Германика не прекратились. В том же 29 г. в заключение в подземелье Палатина попал и брат Нерона Друз, средний сын Агриппины. К его обвинению крепко приложил руку Сеян. Префект сумел соблазнить жену Друза Лепиду, и она дала порочащие мужа показания, вполне убедившие Тиберия в опасности для его власти и этого сына ненавистной Агриппины. Уцелел лишь один из сыновей Германика — семнадцатилетний Гай Цезарь Калигула.
Сеян сыграл немалую роль в сокрушении Агриппины и её сыновей. Безусловно, это было претворением в жизнь замыслов Тиберия. Вдова Германика с её неукротимым характером и нескрываемым властолюбием, популярная в народе, имеющая немало сочувствующих в сенате, выглядела человеком опасным для власти стареющего принцесса. Наличие взрослых сыновей, бывших, что признавал и сам император, его первоочередными наследниками, делало семью Германика в случае конфликта с ней правящего принцепса опасной для него вдвойне. Наконец, Агриппина сама отвергла попытки Тиберия к примирению, чем усугубила наихудшие его подозрения. В то же время совершенно очевидно, что никакого действительного заговора ни Агриппина, ни её сыновья составить даже не пытались. Да и настоящие её сторонники к этому никак своих кумиров не подвигали. Старались подосланные провокаторы, но у них-то ничего и не вышло. По сути, это были превентивные действия со стороны Тиберия, дабы предупредить саму возможность появления заговора, но самого заговора и близко-то не было, а появление его также не представлялось неизбежным.
