Влияние норманнов в период с 1050 по 1100 год на политику христианского мира не ограничивалось пределами латинской Европы. Оно изменило и отношения между западным христианским миром и его соседями. То, что отношение западной Церкви к восточной стало более непримиримым как раз в тот момент, когда сама западная Церковь под руководством Папы шла к единению, отнюдь не было совпадением, а поддержка, которую Папе оказала норманнская политика, в дальнейшем подчеркивании не нуждается. Однако, помимо этого, за эти 50 лет норманнская политика способствовала расколу между западной и восточной Церквями. Норманны внесли особый вклад как в достижения первого крестового похода, так и в некоторые из его прискорбных последствий. Таким образом, они не только способствовали двум значительным процессам эпохи, они помогли их объединению.

Результаты восточной схизмы и первого крестового похода были столь серьезными, что начинаешь верить в их неизбежность. Но в первой половине XI века доброжелательное отношение друг к другу связывало не только все части христианского мира, но и христианский мир с исламским. Восточные патриархии, например Антиохийская, Александрийская и Иерусалимская, были явно заинтерисованы в том, чтобы остаться непричастными к любым конфликтам между Римом и Константинополем, но еще больше в том, чтобы сохранить прочные отношения с ними. Попытку Константинополя в начале XI века снизить уровень независимости Антиохии отвергли без неприязни, а в период, когда политические дела Рима находились в состоянии упадка, Александрийская патриархия открыто выражала уважение к папскому престолу. То же касается и Иерусалимской патриархии. Все эти годы она поддерживала отношения как с Византией, так и с Западом[394]. При подобном положении дел люди могли рассчитывать на свободное передвижение и взаимоуважение на территории всего христианского мира. Паломники шли не только с запада в Константинополь и Иерусалим, они шли и с востока к римским святыням. Для выходцев с запада в Константинополе были латинские церкви, а в южной Италии бок о бок существовали греческие и бенедиктинские монастыри. Когда греческие монахи, например из монастыря св. Нила, спасаясь от набегов сарацин, покидали Калабрию, то их принимали в Монте-Кассино, а монахи этого монастыря привнесли правила св. Бенедикта на гору Афон и на гору Синай[395].

Напряжение между христианским и исламским мирами в начале XI века, кажется, тоже спало. Византийский император Роман III (1028–1034) заключил договор с халифом Каира, и мусульмане открыли доступ к христианским гробницам в Иерусалиме[396]. Хотя после смерти в 1002 году в Кордове Аль-Мансура между государствами южной Испании шли бесконечные военные действия, тем не менее дух религиозной терпимости начал складываться и там. Христианские схоласты стремились воспользоваться расцветом исламской культуры в некоторых сохранившихся мусульманских государствах, а правители этих государств собственную безопасность возлагали на оплачиваемые армии своих соседей христиан, например Леона, Кастилии и Арагона[397]. Вне всяких сомнений, подобное положение вещей не могло просуществовать долго. Но оценить превращение, в которое норманны внесли столь явный вклад, можно по нескольким династическим альянсам того периода. Позже, когда угроза разрыва между западной и восточной Церквями стала весьма реальной, двое великих правителей, а именно Генрих I Французский и Генрих IV Германский, взяли себе в жены русских княжон из православного царского дома в Киеве[398]. Нечто похожее на ужас вызывает сообщение о том[399], что, чуть больше чем за 100 лет до первого крестового похода, правивший в Каире фатимидский халиф Аль-Азиз своей любимой женой выбрал девушку-христианку, сестру патриархов Александрийского и Антиохийского. Естественно, что в 1054 году у Византии были очень хорошие отношения с правившими в Палестине фатимидскими халифами.

Однако подобные случаи не должны затенять те трудности, которые лежали на пути достижения мирных отношений между христианским и исламским мирами, и даже между восточной и западной Церквями. Люди XI века были отлично осведомлены о последствиях всплеска распространения ислама в VII веке и о споре иконоборцев внутри Церкви в VIII веке. В различных христианских общинах естественным образом возникали значительные расхождения как в мировоззрении, так и в практике проведения богослужений^{57}; кроме того, все еще не утихал уже много веков разрывающий Европу спор о природе Христа. Дополнения западной Церкви в Никейском символе вере по вопросу о Филиокве на Востоке воспринимали как оскорбление, а на Западе искренне негодовали по поводу использования на Востоке во время эвхаристии хлеба из дрожжевого теста[400]. Огромное количество литературы, посвященное этому и другим родственным вопросам XI века, свидетельствуют о том, насколько глубоко это волновало. Эти вопросы вовлекали в острые споры лидеров Церкви и разжигали эмоции простых женщин и мужчин. Простой люд (особенно на Востоке) очень беспокоился по поводу любых изменений в привычном для них ходе литургии, которую они научились почитать. Это значит, что к подобным дискуссиям невозможно относиться как к тривиальным или неважным. В XI веке они служили мощными стимулами к политическим действиям.

В частности, они отразились на актуальном вопросе о том, кому (после Господа) в Церкви принадлежит преимущество власти. То есть в общих чертах ситуацию можно представить так: Церковь Константинополя, хотя и уважала власть императора, утверждала, что доктрина должна определяться на Вселенском Соборе и что владычество над всей Церковью возлагается на 5 патриархий: Римскую, Константинопольскую, Александрийскую, Антиохийскую и Иерусалимскую. К сказанному они добавляли, что за Римом следует признавать не более, чем почетное преимущество. Против этого возражала папская доктрина. Она гласила, что право принимать отречение от признания папской власти и догмата пресуществления согласно regula fidei всегда принадлежало папскому престолу и что в этом смысле восточные патриархии, включая и Константинопольскую, должны полностью подчиняться Риму[401]. Эти претензии в категоричной форме выдвигались и ранее, и с ними часто соглашались. В годы могущества Византии при македонских императорах, в тот период, когда папский престол был местом римских распрей и споров немецких королей, эти притязания частенько игнорировали, но о них стали заявлять вновь, с еще большим утилитарным акцентом, когда папство, при участии норманнов, сделало шаг к политическому могуществу.

Разумеется, затронутый вопрос имел серьезные последствия. Если почетное преимущество Рима провозгласили на Западе символом Веры, то его опровержение могло стать причиной не только раскола, но и ереси. Римские притязания на власть неминуемо отразились и на лояльности многих диоцезов, особенно упомянутых в Magna Graecia. Нельзя также забывать, что в период иконоборчества в VIII веке Константинополь присоединил к себе многие епархии на юге Италии, и для Рима они были потеряны. Однажды их, возможно, удастся вернуть. Безразличными к затрагиваемым вопросам не могли остаться и светские владыки. Немецкие правители долгое время имели возможность контролировать папство настолько тщательно, что теперь им было трудно смириться с тем, что привилегии папства оспаривал кто-то еще. На Востоке ситуация была еще более определенной. Там за императором признавали гораздо более возвышенные церковные права и обязанности, чем за любым другим светским властелином. Следовательно, все дебаты между восточной и западной Церквями, а также любые церковные споры, которые могли повлечь за собой военные действия на территории Византии в южной Италии, напрямую касались и его. На деле же он столкнулся со всеми этими спорами как раз в тот момент, когда его собственной Империи грозила смертельная опасность со стороны исламского мира.