Здесь нас, конечно же, интересует не ложность или правдивость этих разнообразных утверждений, а сам тот факт, что они имели место и многие в них верили. Как в Италии, на Сицилии, а позже и на Балканах, так и в Англии норманнские завоевания по природе своей представляются священной войной, и в Европе к ним относились именно таким образом. На самом деле, добавив к соблазну наживы грабежом религиозное оправдание герцогу Вильгельму, стало проще привлекать к своим походам множество добровольцев из стран, разбросанных по всей Европе. Единодушие в настроениях среди всех этих авторов действительно весьма примечательно, и, объясняя и оправдывая смелые авантюры норманнов в конце XI века, они апеллируют к одним и тем же чувствам.
Таким образом, экспедицию Роберта Гвискара 1081 года против Византии и сам герцог Апулии, и Папа Григорий VII с особой настойчивостью причисляют к разряду священных войн[261]. В этот же период, на заключительном этапе завоевания Сицилии, Рожер энергично выдвигал те же требования. В своих хартиях он мог называть себя (по-гречески) «защитник христиан» и (по-латински) «сильный благодаря защите Господа, подпоясанный Божественным мечом, украшенный шлемом и пронзенный Божественной надеждой»[262]. Этого, несомненно, было достаточно; но, возможно, еще более важно то, что в своей булле об основании епархии Катания Урбан II приветствовал графа Рожера как «распространителя Христианской Веры»[263]. В свете вышесказанного можно оправдать Малатерру за его видение событий 1090 года: взятие Мальты Рожером — это война за спасение христиан; успех в этой войне он полностью приписывает вмешательству Бога. А иначе плененные христиане с острова не пошли бы навстречу норманнскому завоевателю с деревянными крестами в руках и распевая Kýrie eléison[264]. Тремя годами раньше долгая осада Кастроджованни закончилась, когда эмир Ибн-Хамуд, потомок святой семьи Али и родственник халифа Кордовы, сдался герцогу Рожеру и стал христианином[265].
Оценить глубину столь явно и туманно высказанных чувств чрезвычайно сложно, но принять все эти утверждения за чистую монету значило бы проявить легковерие{50}. Связь религиозных мотивов и хищнических набегов норманнов кажется чудовищной, а тесное сотрудничество Ричарда из Капуи и св. Януария вполне может показаться неприличным. Еще более омерзительно, что успехи такого человека, как Роберт Гвискар, приписывают особому покровительству Христа и Девы Марии. Даже если Вильгельм Завоеватель и оказывал Церкви услуги, самодовольство Вильгельма из Пуатье все равно неприятно. Однако претензии норманнов на роль защитников христиан прошли через самое интересное испытание именно в связи с Рожером и Робертом Гвискаром. Конечно, Роберт Гвискар вырвал Сицилию из рук сарацин. Но необходимо помнить, что этот же человек, в чью честь свершались чудеса в Мерами, незадолго до этого прибыл на Сицилию как союзник мусульманского эмира Сиракуз. А через 3 года после религиозных церемоний, посвященных взятию Палермо, он торжественно заключил обоюдовыгодный союз с султаном Махдии Тамином, который пытался вновь обратить Сицилию в мусульманскую веру[266].
Более того: набирая войско, Рожер никогда не испытывал неудобства, отдавая предпочтение сарацинам по сравнению со своими братьями христианами. Когда в 1084 году, являясь союзником Папы, Роберт Гвискар грабил Рим, при нем были войска сарацин, а позже практика набирать именно такие войска стала постоянной. Рожер пользовался их услугами на юге Италии в 1091, 1094 и 1096 годах. И наконец, в 1098 году он привел огромный контингент сарацин для осады Капуи, и этот случай наиболее показателен. Дело в том, что в этот момент святой Ансельм, изгнанный из Англии, находился за пределами Капуи, и абсолютно естественно, что он не хотел упустить возможность обратить сарацин в веру Христа. Однако Роберт решительно не позволил ему это сделать. Без сомнения, он чувствовал, что подобная попытка может ослабить усердие его мусульманских войск[267].
Кажется, норманнские лидеры нередко использовали религиозный мотив как самое неубедительное оправдание своей бессмысленной жестокости. Тем не менее, принимая во внимание эмоциональный климат XI века, судить об их мотивах слишком категорично было бы опрометчиво. Общеизвестна привязанность Роберта Гвискара к святому Матфею, которая, возможно, была искренней{51}; он делал Церкви щедрые пожертвования. Да и что бы ни вдохновляло Рожера I в его церковной политике, он и есть истинный основатель второй сицилийской церкви. Делать выводы об истинности чувств норманнских воинов, опираясь на достойных летописцев, фиксировавших их деяния, было бы еще менее надежно. Например, и Малатерра, и Аматус, и Вильгельм из Апулии настаивают на том, что исповедь и причастие были обычными ритуалами норманнов перед боем, и писавший несколько позже Уильям Мальмсберийский утверждает, что перед битвой при Гастингсе происходило то же самое[268].
Все они — свидетели в некоторой степени ненадежные, но то же самое писали о норманнах и такие авторы, как Лев Остийский и Родульф Глабер, а они не принадлежали к непосредственному окружению норманнов. В 1081 году некоторые из последователей Роберта Гвискара, кажется, приняли к сведению пожелания Папы Григория VII считать себя орудием Божественного правосудия. Нам сообщают, что в том же году перед штурмом Дураццо среди норманнов было замечено проявление исключительного религиозного рвения и в бой они отправились, распевая гимны[269]. К подобным заявлениям из уст друзей норманнов следует относиться с должной осторожностью, но если свидетельства по таким вопросам предоставлены их врагами, то все обстоит иначе. У византийской принцессы Анны Комнины были все основания ненавидеть как норманнов вообще, так и Роберта Гвискара в частности, и она довольно детально описала первый бой Гвискара и ее любимого отца императора Алексея I. Она пишет, что в ночь перед сражением Роберт Гвискар покинул свои шатры и со всем своим войском направился к церкви, построенной некогда мучеником Теодором. И там всю ночь напролет они искали милости Божьей, а также приняли участие в святых таинствах[270].
В свете приведенных выше примеров было бы рискованно отрицать, что в некоторых случаях норманнские воины были убеждены в своей избранности и что подобная уверенность могла способствовать их успехам на военном поприще.
Как бы то ни было, вопросов по поводу эффективности того, что Аматус называл духовной стратегией норманнов того периода, быть не может. Не может быть сомнений и в том, что чувства, порождаемые концепцией священной войны, и пропаганда, ею вызванная, служили целям успеха и объединения всех норманнских достижений второй половины XI века. Все это с особой яркостью и индивидуальностью подчеркивает сирийская кампания Боэмунда в 1099 году, результатом которой стало появление норманнского Антиохийского княжества. Но незадолго до первого крестового похода те же религиозные чувства, истинные или мнимые, повлияли на военные мероприятия норманнов в Европе. Силу этих страстей можно оценить, взглянув на те традиции, которые они зародили и которые сохранились. Разве Данте в XIV веке, созерцая в Раю блаженных среди защитников христианского мира, не поместил в небесах Марса наряду с Карлом Великим и Роберта Гвискара?[271]
