Устал я в тот день, чтобы знакомиться с новыми людьми и их планами, и еще угнетало это сельское кладбище — опрокинутые замшелые камни с полустершимися именами лавочников, почетных граждан и настоятелей здешней церкви; затоптанные скотиной, заросшие всякой колючей дрянью могилы нескольких поколений землепашцев.
Однако Николаю Семеновичу по неистребимой его любознательности очень хотелось в Ржища. Он толковал нам, что новый председатель — человек энергичный, уважающий науку, замысливший всякие преобразования. И еще он рассказал, — специально уж для меня, по-видимому, — как новый председатель, вернее, только кандидат в председатели, увидев, что народ не идет на собрание, велел баянисту играть, а сам пустился в пляс, чем и привлек любопытство колхозников.
Я было совсем уже согласился, и не потому, разумеется, что меня заинтересовал человек, так странно аттестовавший себя своим избирателям, — нет, просто я решил это сделать из уважения к Николаю Семеновичу. Но тут в разговор вступил Андрей Владимирович, до сих пор молчавший, и сказал, что в выходной день ехать без предупреждения к незнакомому человеку едва ли стоит. Для деликатнейшего Николая Семеновича соображения нашего общего друга по поводу того, что неудобно приехать в гости, предварительно не известив, оказались веским резоном.
Встретился я с Кириллом Федоровичем только летом следую, щего года, в кабинете у председателя райисполкома. Василий Васильевич познакомил меня тогда с тихим, как мне показалось, робким человеком, не то чтобы очень молодым, но выглядевшим моложаво, из-за того, должно быть, что он здорово исхудал, — это видно было по его скуластому лицу, хотя и кирпичному от полевого загара, но осунувшемуся, большеглазому. Он и ростом был не так уж велик, что при худобе сообщало нечто мальчишеское его облику. И одет был, как одевается рабочий паренек, а не председатель колхоза, — в бывшую некогда черной, выцветшую, побелевшую от бесчисленных стирок спецовку. Он просил чем-то ему помочь — не помню уже, о чем шла речь, — но не очень настойчиво, и мне было его жалко.
Василий Васильевич настоятельно рекомендовал мне потом съездить в Ржищи, но Кирилл Федорович не показался мне интересным.
Оказалось, что я ошибся.
Когда зимой, в начале 1955 года, уже в Москве, куда он приехал с Алексеем Петровичем и Иваном Федосеевичем на какое-то совещание по мелиорации, я по-настоящему познакомился с Кириллом Федоровичем Черновым, — его числили в первой пятерке райгородских председателей. Он только что избран был членом бюро райкома партии. О его работе писала не только районная газета, но и областная. Писали, как он восстанавливает колхоз, переводит бригады на хозрасчет, борется за рентабельность…
И выглядел теперь Кирилл Федорович совсем другим.
Я даже сразу не сообразил, что этот плотный, краснощекий мужчина с веселыми, блестящими глазами и тугой, волнистой прической, хорошо одетый, несколько даже самоуверенный, — что он и тот скромный председатель колхоза, который почему-то запомнился мне как бы сидящим на краешке стула, что оба они — одно лицо. Я бы и не догадался, если бы не сам Кирилл Федорович, напомнивший, чуть рисуясь, что мы уже с ним знакомы.
Прошлым летом я так и не собрался в Ржищи, хотя зван был не единожды, — с Кириллом Федоровичем мы встречались и в Москве и в Райгороде.
Однако вот они — Ржищи…
Село как бы разбрелось хуторами. Оно какое-то плоское.
Дома стоят гнездами, а не улицами, — должно быть, селились тут вокруг основателя рода, держались своего корня, своей фамилии. Между группами домов — огороды, пустыри в лопухах и татарнике. Узенькая речка Княжна течет на дне извилистой расселины, поделившей село. Видимо, церковь с ее высокой колокольней, зачем-то разобранная, соединяла все эти далеко отстоящие друг от друга хутора, когда возвышалась в центре.
С Кириллом Федоровичем встретились мы возле конторы. Весь в пыли, он сошел с горячего мотоцикла. Мы вошли в контору, где было прохладно, тихо и чисто, — должно быть, здесь не в обычае сидеть без дела в конторе, курить да поплевывать. Меня заинтересовала большая книга учета трудодней, лежавшая на некоем подобии аналоя, обтянутого кумачом. Обыкновенно в колхозах трудодни для всеобщего обозрения записываются на простынях, склеенных из многих листов бумаги, которые вешают на стену, буквально под самый потолок, иначе места не хватит. На такой простыне регулярно вести запись трудодней едва ли удобно, а уж искать, чего тебе там понаписали, — и подавно, особенно если фамилия на первые буквы алфавита. Но вот убери эту простыню, чего-то не будет хватать в колхозной конторе. И хотя книга, заведенная Кириллом Федоровичем, не сообщала конторе старосветского уюта, она понравилась мне тем, что каждая колхозница, когда бы ни зашла сюда, легко может узнать, сколько заработала трудодней.
Потом мы отправились по хозяйству: осмотрели новый скотный двор, пускай и деревянный, но теплый и светлый; обошли вокруг фундамент строящегося телятника и постояли возле луковой сушилки, где плотники кончали ремонт. Ничего тут особенного не было, просто пахло сырым цементом, сосновым тесом и еще — чуть кисло — железом от ящика с гвоздями. Однако надо ли больше, чтобы понять, каково направление дел в колхозе!
Меж тем Кирилл Федорович рассказывал, что сено уже всё скосили и убрали, что убрано уже пятьсот гектаров озимых, — одно яровое осталось.
День стоит тихий, солнечный. Пахнет теплой землей, вянущими растениями. По обе стороны пыльной дороги тянутся гряды с луком. Лук уже почти весь лег, перо вянет, выглядит мочалой. Луковичные репки вылезли из земли, гнездами сидят на ней, горячей и черной, золотят на солнце кожуру. «Лук наливает!»— только и слышишь здесь об эту пору.
Кирилл Федорович говорит, что по одну сторону дороги лук колхозный, а по другую — колхозников, и просит определить, где какой. Я отвечаю, что лук тут всюду хорош, затем показываю направо, где в каждом гнезде в среднем семь-восемь луковиц, встречается и десять, и говорю, что вот этот принадлежит колхозникам, а вон тот, налево, где пять-шесть луковиц в гнезде, — колхозу. Так почти всегда бывает, потому что дома и семена лучше, и навозу положат больше, и пропалывают чище…
Кирилл Федорович смеется, — оказывается, что я ошибся. Это первый раз случилось у них в колхозе, что у колхозников лук хуже. Вся суть в семенах. И председатель рассказывает, что знаменитый здешний лук вырождается и что они тут решили восстановить один из его видов — репчатый. Этот из себя чуть приплюснутый, а то еще есть так называемый кубастый, так тот, напротив, несколько вытянутый, и вкусом они различны.
Все это я давно знаю, но мне нравится, как он говорит об этом. Он здесь года три, не больше, но старается выглядеть завзятым огородником.
В нынешнем году колхоз впервые собрал элитные семена.
Посеянный здесь лук не из этих семян, а из выбракованных. Плодовитостью своей он хорош — каждая луковка дает от шести до десяти штук. А вот форма еще не отвечает сорту — есть и репка, есть и кубастый. Его и посеяли на товар. Но есть уже и чистосортные посевы. Тот лук останется на семена, колхоз будет торговать ими. Обыкновенным семенам цена — пятьдесят рублей за килограмм, а элитные ходят в трехстах.
Я спрашиваю, откуда пошла мысль заняться элитным семеноводством.
Во-первых, отвечает председатель, у них тут создан Совет старейшин, ву котором заседают не работающие уже старики, вспоминают, что и как делалось прежде. Во-вторых, в колхозе установлен День обмена мнениями, когда на заседание правления приходит каждый, кто только хочет.
Впрочем, восстановить сорт, выращивать на продажу элитные семена — это ему не старики присоветовали, не колхозники, а наука.
Мы подходим к парникам…
Горячая, сухая трава. Жесткая ботва на твердых грядах. Везде блестят стекла косо поставленных рам. Пахнет унавоженной землей. Но еще сильнее тот запах, какой стоит обычно в базарном ряду, где опрятные старушки продают грудками чеснок, семена, пучки череды и мяты.
