И минеральные удобрения лежат под открытым небом, хотя их и так мало. Дешевле построить навесы, нежели каждый год позволять дождям уносить из удобрений то, ради чего они привезены. Едва ли много пищи достается растению, когда эти Слежавшиеся комья попадают на поля.

Понятно, что и от навоза и от минеральных туков не будет большой пользы, если каждое второе растение в поле — сорное. К слову сказать, на хорошо удобренной земле ёорняки и вовсе стоят дремучим лесом.

И если уж объявлять декадники и месячники, то не по вывозке навоза и торфа, как у нас делается, а по борьбе с сорняками. Вывозить на поля удобрения — дело естественное, как естественно для человека принимать пищу. Сорняки же — болезнь, напасть, несчастье. И бороться с ними нужно, как борются с эпидемией, наводнением, пожаром. Конечно, в месяц ничего не сделать, нужны годы, однако всю эту работу надо Подчинять плану.

О месячнике по вывозке удобрений Николай Семенович потому сказал, что у нас с ним уже был на эту тему разговор. Мнё показалось странным, почему в нашем районе ежегодно объявляется этот месячник, словно крестьянин не знает, что землю, которую он пашет тысячу лет, следует удобрять. Если он этого не делает или делает плохо, то надо искать причину, раз и навсегда устранить ее, и тогда он без месячника повезет навоз.

По-моему, в делах обыкновенных, к которым, например, можно отнести и удобрение земли, не следует прибегать к средствам, какие уместны при тушении пожара. Однако сорняки на по-лях — явление чрезвычайное, и я согласился с Николаем. Семеновичем, что меры тут нужны пожарные.

Все то, о чем говорил Николай Семенович, я и прежде знал, однако теперь это как-то собралось вместе: заболоченность земли, распространение кустарников, недостаток навоза, нашествие сорняков.

И тут мне пришло в голову следующее.

У нас в районе много отличных сельскохозяйственных машин, и с каждым годом их становится все больше. Нельзя сказать, что семена у нас плохи. Здешние лошади, коровы и свинри по преимуществу хороших кровей. Немало денег стоят наши хозяйственные постройки, скотные дворы, среди которых много новых, оборудованных вполне современными механизмами.

Только земля у нас, за редкими исключениями, в преступном забросе.

Но ведь земля основа основ сельскохозяйственного производства!

Все затраты на машины, семена, труд, постройки и скот не дадут надлежащего результата, если земля скудна, если она производит меньше продуктов, чем производила бы, будучи окультуренной, плодородной.

Наша земля нуждается в осушительной мелиорации, в очистке ее от сорняков и в достаточном удобрении навозом. И тогда те же самые затраты, какие производятся в районе сейчас, принесут куда больше пользы.

Я сказал об этом Николаю Семеновичу, и он со мной согласился.

Мы стали с ним рассуждать, как все это сделать.

Мы оба пришли к мысли, что почти каждый здешний колхоз все еще не до конца хозяин на своей земле и в чем-то снял с себя о ней заботу.

Есть в этом сторона чисто психологическая.

Во-первых, машинно-тракторная станция все вспашет колхозу, обработает пашню, а зерновые еще и посеет и уберет. Во-вторых, некое далеко отстоящее от колхоза учреждение проектирует мелиорацию здешних земель, осушает их или не осушает — колхоз все равно от этого дела в стороне. В-третьих, уже свои товарищи, из района, принимаются настойчиво советовать, например, занять черные пары или взять кредит и механизировать скотный двор, построить теплицу, электростанцию…

Все это колхозу, казалось бы, и не во вред; в свое время, когда дело было новое, от многих этих советов и забот, не говоря уже о прямой помощи машинами, колхозу была великая польза. Но как-то так постепенно вышло, что иные колхозники вроде бы поотстали от земли, сняли с себя ответственность за нее, тем более что при современном разделении труда много людей в колхозах занято на работах, далеких от собственно земледелия. Бывает, что не только доярка, шофер, овощевод в теплице, но и председатель колхоза вдруг теряет ощущение коренной связи своей с землей. За повседневными заботами об удое, об угле для теплицы, о неоплаченном счете, за теми подробностями, из которых состоит каждое дело, человек уже не видит первоначальной сути понятия «земля-кормилица». К тому же — еще раз согласились мы друг с другом — крестьянин давно не стоит один на один с землей.

Скорее всего, мы с Николаем Семеновичем сильно преувеличивали, когда говорили, что здешний- колхозник в известном смысле отошел от земли. Но преувеличение это можно отнести к стороне психологической, тогда как в деле, о котором шел разговор, есть еще и экономическая сторона.

Если подсчитать буквально все деньги, какие расходуются у нас в районе на сельское хозяйство, причем не только на машины, удобрение, семена, постройки, скот, но и на управленческий аппарат, то не станет ли вдруг очевидным, что по некоторым статьям в ином году, а то и вовсе можно поубавить расходы, тогда как по другим, напротив того, увеличить.

Надо только при этом иметь в виду каждый колхоз в отдельности.

И тогда выяснится, например, что содержание трактора, если бы он принадлежал колхозу, обошлось бы дешевле, чем в МТС.

А комбайнов, тем более нынешних, не очень удобных для наших мест, иной председатель совсем не стал бы покупать. В колхозе, где достаточно хороших лошадей, как в Ужболе, на многих работах долго еще можно обойтись без машин.

Не стал бы колхоз тратить и тех денег, какие пришлись бы на него, если бы колхозы района сами должны были содержать всех здешних агрономов по семеноводству, по травам, бухгалтеров-ревизоров, агрономов-плановиков, — ему ведь нужен один агроном, знающий все отрасли сельского хозяйства.

Зато уж на мелиорацию колхоз решительно увеличил бы расходы.

Мы с Николаем Семеновичем не очень знали, как все это устроить наилучшим образом, однако сошлись на том, что в нашем районе есть средства, которые можно бы вложить в землю, взялись бы за дело сами колхозы.

Открылся овраг — могучий, изогнувшийся среди вечерних полей.

Склоны оврага в иных местах обрывистые, красные, кое-где поросшие редкой мать-и-мачехой. В других же местах склоны пологие, зеленые, с протоптанными скотом тропинками, которые

расположены по склону как бы ступенями. Под прямой кручей, далеко внизу, течет среди серой гальки и красноватых лобастых валунов прозрачная, весело булькающая речонка.

Николай Семенович обращает мое внимание на противоположный, крутой склон оврага, почти отвесно уходящий вниз. Я разглядываю темный, пронизанный нитями корней слой гумуса под косматой шерсткой травы. Он постепенно переходит в мощный пласт суглинка, желтизна которого как бы растворяется в густом рыжем цвете лежащей под ним морены. Между Суглинком и мореной, зажатое ими, отчетливо виднеется наполненное серой землей овальное пространство, — похоже, что некий исполин поднял земную толщу вплоть до морены, выдолбил в ней огромную лунку, наполнил ее, потом снова закрыл. Если бы не то, что треснула здесь и осыпалась земная твердь, образовав овраг, так и сокрыта была бы от глаз человеческих наполненная грунтом вдадииа.

Николай Семенович говорит, что это бывшее ледниковое озеро.

И я представляю себе, как это было.

Когда растаял ледник, посреди мокрой красной глины осталось голубое озерцо. Жизнь озерца была долгой. На глине выросли деревья, травы, медленно зарастало и озерцо, наполнялось отмирающей растительностью, илом, стало болотом, а затем исчезло под новыми напластованиями.

Оно как привет из далеких тысячелетий, это бывшее озерцо.

Двадцать лет ходит к этому оврагу Николай Семенович, и теперь он горько сожалеет, что в свое время не обмерил его, не зарисовал, не отметил тех изменений, какие из года в год совершались в течение двадцати лет. Вон тот валун, что лежит на берегу ручья, некогда был наверху, торчал из морены в стене обрыва, где и сейчас видны валуны поменьше.

Мы спускаемся вниз, сидим на валуне, поглаживаем шрамы И царапины, какие он приобрел в пути, пока волокло его льдом к здешним местам.